Путешествие на край ночи

Если бы было еще время. Но времени больше не было, красть было нечего. Как хорошо в уютной тюрьме, думал я, куда не попадают пули! Не попадают никогда! Я знал одну такую тюрьму — на солнце, в тепле! В мечтах я представлял себе эту тюрьму, в Сен-Жермене, рядом с лесом. Я часто проходил мимо раньше. Как человек меняется! Я был тогда ребенком, боялся ее. Это оттого, что тогда я еще не знал людей. Я никогда больше не смогу верить тому, что они говорят, думают. Надо бояться только людей, только их, всегда.

Сколько же времени будет продолжаться этот бред, когда же они наконец, обессилев, остановятся, эти чудовища? И раз уж дело приняло такой безнадежный оборот, я решил все поставить на карту, сделать последнюю отчаянную попытку, остановить войну собственными средствами. По крайней мере в том углу, в котором я находился.

Полковник ходил взад и вперед в двух шагах от меня. Я решился с ним поговорить. Я никогда этого еще не делал. Настал момент рискнуть. В нашем положении почти нечего было больше терять. «Что вам надо?» — спросит он /так это я себе представлял/, удивленный, конечно, моим дерзким появлением. Тогда я ему объясню, как я все это понимаю. Там видно будет, что он об этом подумает. В жизни главное — это объясниться.

Я уже решился на этот шаг, но в эту минуту я увидел бегущего к нам гимнастическим шагом измученного, расхлябанного «пешего кавалериста» /так их тогда называли/ с перевернутой каской в руках, словно Велизарий, дрожащего и всего в грязи, с лицом еще более зеленым, чем у прочих связистов.

Он бормотал что-то нечленораздельное, и казалось, что ему мучительно, до тошноты хочется вылезти из могилы. Значит, этот призрак тоже не любит пуль?

— В чем дело? — резко остановил его полковник — ему помешали — и бросил на это привидение какой-то стальной взгляд.

Вид этого мерзкого кавалериста в таком некорректном виде, пускающего в штаны от волнения, наполнял нашего полковника гневом. Страх ему был противен. Это было ясно. И главное — эта каска в руке, как котелок, это уж было ни на что не похоже, особенно для ударного полка, стремительно летящего в бой! Похоже было, что этот пеший кавалерист низко кланяется войне, перед тем как вступить в нее.

Под порицающим взглядом полковника дрожащий гонец вытянул руки по швам, как принято в таких случаях. Напрягшись, он покачивался на откосе, пот катился вдоль щек, и челюсти его дрожали так сильно, что он повизгивал, как собачонка во сне. Нельзя было разобрать, собирается ли он заговорить или плачет.

Немцы наши, скорчившись в самом конце дороги, как раз сменили инструмент. Теперь они продолжали заниматься своими глупостями на пулемете; они как будто чиркали целой пачкой спичек за раз, и вокруг нас летели рои озлившихся пуль, надоедливых, как осы.

Человек в конце концов все-таки выдавил из себя что-то более внятное.

— Вахмистр Барусс только что убит, ваше высокородие, — выпалил он.

— Ну и что же?

— Он убит по дороге за фургоном хлеба, ваше высокородие!

— Ну и что же?

— Его разорвало снарядом!

— Ну и что же, черт возьми!

— Вот, ваше высокородие…

— Это все?

— Да, все, ваше высокородие.

— А хлеб? — спросил полковник.

Так кончился этот диалог. Я помню, что он один раз еще успел сказать: «А хлеб». И это было все. После этого — только огонь и грохот. Но какой грохот! Не поверить, что такой грохот существует! Полны глаза, уши, нос, рот, так много грохота, что я-то был уверен, что все кончено и я сам превратился в огонь и грохот.

Но ничего, огонь прошел, а грохот еще долго оставался в голове, дрожали руки и ноги, как будто кто-то стоит сзади и трясет вас. Мне казалось, что руки и ноги мои отвалятся, но в результате они все-таки остались при мне. Еще долго дым щипал мне глаза, острый запах пороха и серы держался, как будто во всем мире морили клопов.

Сейчас же после этого я подумал о взорвавшемся вахмистре Баруссе. Это была приятная новость. «Тем лучше, — сейчас же подумал я, — одной падалью меньше в полку!» Он хотел меня предать военному суду за банку консервов. «У каждого своя война!» — сказал я себе. С другой стороны, нужно признать, война изредка на что-нибудь могла пригодиться. Было еще двое или трое таких же в полку, которым я с удовольствием помог бы напороться на снаряд, как Баруссу.

Что касается полковника, я ему зла не желал. Но тем не менее и он был мертв. Дело в том, что его отнесло на откос и бросило в объятия гонца, тоже погибшего. Они обнимались и так вот будут вечно обниматься, но кавалерист теперь был без головы — одна только дыра на месте шеи, а в ней тихо булькала кровь, как варенье в кастрюле. У полковника был разворочен живот, от этого он скорчил скверную гримасу. Когда удар пришелся по нему, верно, ему было больно. Тем хуже для него. Если бы он убрался, когда прилетели первые пули, этого бы с ним не случилось.

Из всех этих туш текло ужасно много крови.

Не задерживаясь, я покинул эти места, и до чего же я был счастлив, что у меня такой хороший предлог, чтобы смыться!