Путь в революцию. Воспоминания старой большевички.

Непокорность была в моем характере уже тогда. Нередко я перелезала через забор в чужой сад или пользовалась для этой цели заранее сделанным отверстием. Там я до отвала наедалась малиной или смородиной. И хотя в нашем саду была своя ягода, чужая казалась мне слаще. Ну, а если на улице разыгрывалась непогода, я с неменьшим удовольствием удирала на кухню: меня интересовало, как работают и что говорят «люди».

Визиты эти мне строжайше воспрещали. Но именно поэтому они казались особенно соблазнительны.

Правда, долго мне там не удавалось пробыть. Не проходило и десятка минут, как меня начинали разыскивать. Бывало, слышу встревоженный голос Аннушки: «Оля, Олюшка, ты где-е?» — и я сейчас же, быстрехонько прячусь под стол.

— Что, не заходила сюда барышня Оля? — спрашивает Аннушка, появляясь на кухне.

— Давеча толклась тут, а сейчас не видать что-то, — с невинным видом отвечает повар, лукаво косясь на мое убежище.

Кончается тем, что меня отыскивают, извлекают из-под стола и тащат к матери. Физически нас никогда не наказывали, но строгая нотация матери была не менее неприятна.

Помогало это, однако, мало. Меня, например, всегда возмущало, что мы, хозяева, едим в столовой, сидим за отлично сервированным столом, а вот Аннушка почему-то должна есть в людской, деревянной ложкой и только щи да кашу. Не раз, в виде протеста, я усаживала ее в столовой рядом с собой; но ее, конечно, удаляли; и тогда я тоже демонстративно вставала и уходила обедать в людскую — есть те же щи и кашу. Поначалу надо мной смеялись, а потом и наказывали за такое поведение. Позднее же, когда я повзрослела, стали попросту издеваться.

Привязанность моя к Аннушке была настолько сердечна и глубока, что когда ее по какой-то причине уволили, — я заливалась горькими слезами. Пораскинув своим детским умишком, потосковав, я решила отыскать Аннушку и остаться с нею жить. Раньше несколько раз она ходила со мной через всю Пермь к одной своей знакомой. Туда-то я и отправилась на поиски своей кормилицы.

Вот и знакомый домик. Стучусь. Открывает сама Аннушка. Не могу передать, как она была поражена при виде питомицы — крошечной девчушки, ушедшей так далеко из дому. Схватив меня на руки, она тут же отправилась к нам, на Монастырскую. Наше появление прекратило тревогу, поднявшуюся в доме в связи с моим исчезновением.

С уходом Аннушки жизнь моя и в самом деле переменилась. Сказывалось, видно, и то, что я стала старше. Изменились мои забавы. Иногда, в поисках интересного, неизведанного, я забиралась в лодку и одна совершала на ней длинные прогулки по Каме. Зимой пристрастилась к конькам. Появились у меня и товарищи, причем чаще всего это были дети соседей — простых, трудовых людей. Среди них я чувствовала себя отлично; и меня совершенно не трогали выговоры матери за то, что я провожу свое время с теми, с кем мне встречаться «не полагается»; не трогало и прозвище «уличная девчонка», данное ею же.

Чаще и охотней всего играла я с Петюшкой, сыном нашей прачки Матрены, горбатым мальчиком. Иногда, тайком, уходила в полуподвал, где он жил со своей матерью и где ютились другие наши слуги. Наблюдая их скудную, тяжкую жизнь, я задавалась вопросом — отчего эти люди прозябают в полутемных, сырых помещениях, а мы живем в роскоши?

В тех довольно редких случаях, когда мать была расположена говорить со мной и когда настроение склоняло ее к подобию сердечности, я спрашивала — почему люди так по-разному живут? Ответа, разумеется, я не получала.

— Это ты от кого наслушалась? На кухне? — неприязненно спрашивала мать и, окинув меня подозрительным взглядом, строго-настрого запрещала встречаться с Петюшкой и его приятелями.

ЗА ЧТО ЦАРЯ УБИЛИ?

Десяти лет я начала учиться в гимназии. Воспоминания о той поре связываются в моей памяти с убийством народовольцами царя Александра II и с отзвуками этого события в нашей семье и в гимназии.

Узнали мы о нем так.

В тот день мы, детвора, сидели в столовой и с увлечением предавались игре в домино. Внезапно в гостиной раздался звон шпор и показался знакомый нам поручик Снитко. Обычно этот гладко причесанный, полнеющий офицер не расставался с учтивой улыбкой. Сейчас он хмурился и строго поджимал губы. Спросив у нас, где мать и тетка, он проследовал к ним; а еще через несколько минут все трое вышли к нам — и мать дрожащим голосом сообщила:

— Страшное несчастье… Убили государя…

Было вполне объяснимым, что смерть царя в такой семье, как наша, воспринимали словно большое горе. И мать, и старшие братья Борис и Александр, и сестры мои Лиза и Наташа, и тетя Анюта плакали. Но я — недоумевала.