Путь Моргана

Ричард осторожно снял с полки лампу, купленную вместе с чайным сервизом, но стоившую гораздо дороже, потому что к ней прилагался пятидесятигаллонный бочонок ворвани. Ричард редко зажигал ее – от усталости он почти перестал читать по вечерам, но обладая лампой, сознавал, что рано или поздно перечитает все книги, присланные Джимми Тислтуэйтом, хотя это единственное развлечение каждый раз вызывало у него такое чувство, будто он предал своих близких. Он уже понял, что Китти никогда не научится грамоте, у нее есть дела поважнее. Поскольку единственным источником знаний для нее остается он, Ричард, он просто обязан читать.

Придвинув поближе лампу, отбрасывающую на бумагу пятно теплого золотистого света, Ричард окунул стальное перо в чернильницу и начал писать, почти не обдумывая фразы, поскольку они давным-давно сложились у него в голове.

* * *

«Джимми, это письмо меня убедил написать лучший человек из всех, кого я знаю, и теперь, расставаясь с ним, я утешаюсь лишь одной мыслью – что ты познакомишься с ним и полюбишь его. Так вышло, что мы с ним жили бок о бок с тех пор, как «Александер» покинул устье Темзы, мы вместе перебирались с корабля на корабль, из одной колонии в другую. Он свободный человек, а я каторжник, и все-таки мы друзья. Не будь у меня Китти и детей, разлука с ним стала бы для меня сокрушительным ударом.

На этих страницах ты прочтешь то, чего не узнал из письма, которое я отправил, получив твою посылку. Первое письмо было послано с почтой, его могли вскрыть чужие руки, увидеть чужие глаза. Странно, что наши письма вообще доходят до адресатов, но ответы, которые мы получали с тысяча семьсот девяносто второго года (а также письма, привезенные в этом году «Беллоной» и «Китти»), – свидетельство тому, что почтальоны, увозящие их в Англию, сочувствуют нам. Однако некоторые из нас ни разу не получали вестей из страны, которую почти все мы по-прежнему называем родиной. Не знаю, случайность это или злой умысел. О судьбе этого письма позаботится Стивен. В нем я могу высказать все, что пожелаю, зная, что он молча дождется, когда ты прочтешь его, не пытаясь вмешаться.

В этом, тысяча семьсот девяносто третьем году мне минуло сорок пять лет. Как я теперь выгляжу, тебе расскажет Стивен – он знает это лучше, чем я сам, ведь на острове Норфолк нет зеркал. Мне известно лишь то, что я сумел сохранить здоровье и даже окреп, поэтому теперь мне по плечу любая работа, в том числе и та, которая была не под силу в молодости.

Я пишу это письмо ночью, слыша только шорох ветра в ветвях могучих деревьев, ощущая запах смолы и свежесть дождя, который прошел несколько часов назад, увлажнив землю.

Я никогда не вернусь в Англию – больше я не считаю ее своим домом и даже мысленно не называю так. Мой дом здесь, на острове Норфолк, где я останусь навсегда. Дело в том, Джимми, что я не хочу иметь ничего общего со страной, которая отправила меня в Ботани-Бей на невольничьем судне. Страдания и лишения, которые я пережил за время плавания, продолжавшегося целый год, до сих пор преследуют меня в ночных кошмарах.

Конечно, и мне выпадали радостные минуты, но отнюдь не по милости тех, кто распоряжался нами, – алчных подрядчиков, равнодушных писцов, налитых портвейном капитанов и адмиралов. Нам, каторжникам, первыми увезенным в Ботани-Бей, еще повезло – по сравнению с теми, кто последовал за нами: Стивен расскажет тебе, что он увидел на борту «Нептуна», прибывшего в Порт-Джексон.

Первыми добравшись до Ботани-Бей, мы стали и самыми счастливыми, и самыми несчастными. Никто из нас не знал, за что взяться, даже отчаявшийся губернатор колонии Филлип. Его не снабдили ни планами, ни инструментами, ни материалами. Никто в Уайтхолле не позаботился о доставке грузов, подрядчики мошенничали без зазрения совести, доставляя на суда грубые ткани, тупые инструменты и другие необходимые, но ни на что не годные вещи. Представляю себе, что сказал бы Юлий Цезарь, увидев, в каких условиях нам пришлось существовать!

Но каким-то чудом мы выдержали первые пять лет этого непродуманного, неудачного опыта над живыми мужчинами и женщинами. Не знаю, как это получилось, мне известно только, что мы стали живыми свидетельствами человеческого упорства и решимости. Было бы неверным утверждать, что Англия предоставила нам еще один шанс. Мы не получили никакого шанса – ни первого, ни последнего. Скорее мы действовали так, как советовал нам внутренний голос. Одни из нас просто поклялись выжить и, выжив, заторопились на родину или только стремятся к этому. А другие решили начать все заново – с тем, что мы теперь имеем. Я отношусь ко вторым, таким, кто, будучи каторжником, упорно трудился, не доставлял хлопот властям, не подвергался наказаниям, не предавался порокам и старался быть полезным. Получив помилование или отбыв срок каторги, мы осели на своей земле и занялись непривычным делом – фермерством.