Путь хирурга. Полвека в СССР

Прибежал старший дежурный, опытный хирург, прошедший войну, и с ним дежурный терапевт. Все вместе, с санитарами брали от нас тела, клали на каталки и увозили в приемный покой. Там их клали на топчаны и на пол и возвращались с каталками за новыми — каталок для всех не хватало. Старший хирург сортировал — кто живой, кто мертвый, кто в состоянии шока, кого срочно везти в операционную. Тем временем тел в кузове осталось меньше, мы с молоденьким шофером продолжали их сгружать, и он рассказал то, что сам успел выяснить от пострадавших. Все они были работники одной организации и ездили за город на пикник-массовку. Ехали они на грузовике, сидя в кузове на досках; это было частым нарушением правил — ездить группами в кузовах опасно. Кто им разрешил?.. На массовке в лесу они крепко выпили, и их шофер тоже. На обратном пути он на большой скорости круто повернул машину, грузовик завалился на бок, люди вывалились под уклон, и машина еще перевернулась по ним. Сколько они там пролежали — неизвестно, потому что это произошло на глухой лесной дороге. Когда привезший их шофер подъехал и увидел ту картину, они с напарником, как могли, сложили тела живых и мертвых в свой кузов и помчались в больницу — около двадцати километров. Эти ребята были настоящие герои. На тряской дороге они слышали крики и сотрясения тел в кузове, но не могли замедлять ход, чтобы скорее доставить хотя бы тех, кто был еще живой.

Нас, дежурных хирургов, было только двое. И на помощь вызвать некого — все выехали за город. Приходилось метаться от одной каталки к другой, определять — у кого какое повреждение, начинать первое лечение и выводить из шока. И вдобавок все время раздавался истошный крик той молодой блондинки. Ее положили на носилках на пол, в дальнем углу, и я прикрыл ее обнаженное лицо повязкой. Оказалось, что лежавший с ней рядом мужчина с оторванной рукой был ее муж, он умер на месте. Но у нее самой была только сорвана кожа с лица — почти наполовину сдвинута, это жутко было видеть, но все-таки, по сравнению с другими, это не грозило ей смертью. Мы оставили ее напоследок.

Старший дежурный хирург руководил выведением больных из шока и назначал очередность операций. Я встал к операционному столу. Он на время входил в операционную, давал мне указания —: что кому делать, иногда помогал, потом опять уходил — выхаживать самых тяжелых. Помогала мне только операционная сестра Валя — опытная и волевая женщина, которая ко всем молодым хирургам относилась сурово, и ко мне тоже. В ту ночь я простоял у операционного стола двенадцать часов подряд — в одной позиции, склонив голову над ранами. Я не делал никаких особо тяжелых операций — зашивал раны, ушивал культи оторванных конечностей, вставлял спицы для скелетного вытяжения, накладывал повязки.

Уже совсем под утро в операционную ввезли ту женщину с оторванной и смещенной кожей лица. Ее оголенный глаз дико смотрел на меня, но я не знал — видела ли она что-нибудь, потому что так ослабла, что была уже не в силах кричать и взывать о помощи.

Для меня это было как последняя капля испытаний той ночи. Если бы можно было, я отдал бы делать эту операцию другому: мало того, что я не был пластическим хирургом, но от эмоций, пережитых после страшной картины массовой гибели людей, и от усталости я чувствовал, что мои руки теряли уверенность и точность, необходимые для хирурга. Я собирал все силы, чтобы концентрироваться только на зашивании ран: один шов, другой шов, третий… Но швы на лицо надо накладывать особо точно и тонко, под самой кожей, чтобы скрыть нитки и сделать рубец менее заметным. Это так называемые «косметические швы». Так, под самое утро под уколами местного обезболивания новокаином я сделал ей уникальную для себя пластическую операцию — пришил одну половину лица к другой и поставил на место смещенные веки. Я старался концентрироваться на точности швов из последних сил.