Ах, вот оно что! Новость упала мне на душу тяжелым камнем: я понял сразу — ничего не будет, никаких перемен к лучшему при советских коммунистах не будет; Чехословакия порабощена, и мы все тоже останемся рабами.
Следующая моя мысль была о Милоше: что теперь он может думать о нас, русских, и обо мне тоже? Меня обуяло желание сейчас же дать знать ему мое истинное отношение к вторжению, показать, что я на его стороне. Прорваться было невозможно. Я сел за стол и написал телеграмму: «Дорогой друг Милош, в этот день я хочу, чтобы ты знал, что я всем сердцем с тобой. Я люблю твою страну и надеюсь на лучшее будущее для всех нас». Я не расшифровывал того, что было ясно и так, — на почте могли отказаться принять телеграмму. Я зашел туда еще до работы, там ее безразлично прочли, посчитали — сколько слов, сказали — сколько заплатить.
Вторжение было произведено под эгидой содружества социалистических стран, основные войска были советские, но были и небольшие польские, болгарские, венгерские части, и солдаты из Германской Демократической Республики (Восточной Германии). Так создавали впечатление единства тех стран. И тут же была сочинена «Доктрина Брежнева» — по ней Советский Союз имел право вмешиваться в дела социалистических стран. Агенты КГБ арестовали Дубчека и его соратников и привезли в Россию. Потом их всех понизили и унизили — Дубчек много лет работал счетоводом в колхозе.
Буквально на следующий день советское радио и газеты сообщили, что «все население Чехословакии поддерживает введение войск в их страну». А по «Голосу Америки», хотя его сильно глушили, передавали, что все четырнадцать миллионов населения протестовали. Остановить вторжение им было не под силу. Остряки сразу сочинили анекдот: «Сколько населения в Чехословакии? — Двадцать восемь миллионов, потому что четырнадцать миллионов — за вторжение и четырнадцать миллионов — против».
Но нашлись смелые люди в России: на Красную площадь с плакатами протеста против вторжения вышли шесть человек — диссиденты Павел Литвинов, Лариса Богораз и другие. Это был первый публичный протест в Советском Союзе. Те шестеро были герои обшей идеи — они выступали от всех нас. В их протесте сконцентрировались все мысли тех, кто хотел человеческого лица коммунизму. И за это всем им дали… четыре года ссылки. Поэт Евгений Евтушенко написал стихи:
Плохая рифма, но хорошая идея. Его не сослали, потому что он был слишком заметной фигурой, только пожурили.
А в Праге, на Вацлавской площади, протестуя против вторжения, принародно сжег себя студент Ян Палах (теперь ему стоит памятник и всегда лежат свежие цветы).
В Союзе, по указанию партийных властей, на заводах, в министерствах и в институтах устраивали собрания в поддержку вторжения. Многие понуро шли на них против воли, другие, кого это не интересовало, шли без понимания — почему им надо это поддерживать. Выступающих натаскивали — что говорить, они выкрикивали хулу в адрес Дубчека и хвалу «мудрости товарища Брежнева».
Я на собрание не явился. У меня не хватало мужества идти протестовать, но хватило смелости хотя бы не присоединиться к поддерживающим вторжение. Я мог позволить себе это, потому что не был членом партии.
Дома я написал стихи на вторжение и доктрину Брежнева:
Некоторое время спустя я встретился с другом детства Андреем Гаевским, он был полковником и во время вторжения командовал артиллерийским полком. Он говорил: