Путь хирурга. Полвека в СССР

Это выглядело как игра, и мы с радостью приготовились. Она сказала:

— Русские, — поднялось большинство рук.

Я знал, что моя мама русская, а отец — еврей, и размышлял — поднимать ли руку мне? Пока я раздумывал, учительница уже сказала:

— Украинцы, — опять поднялось несколько рук.

— Белорусы, — еще несколько.

— Евреи.

Я обрадовался, что и я могу поднять руку. Но как только я это сделал, весь класс обернулся в мою сторону, многие засмеялись и стали показывать на меня пальцами:

— Зак — еврей! Зак — еврей!

Я удивился и обиделся, но учительница сказала:

— Дети, не надо смеяться над Заком. Евреи — такая же национальность, как и все другие, — добавила она неуверенным тоном.

С того момента я понял, что еврейская национальность не совсем «такая», как другие.

Дома я рассказал родителям этот эпизод. Отец расстроился и взялся за голову, а моя решительная мама на следующий день отвела меня в другую школу и записала под своей фамилией, указав: «русский», — это было вполне законно, так делали во многих смешанных семьях. Для советских полукровок это было лучше — для их будущего.

Мой отец представлял собой типичный пример ассимилированного беспартийного советского еврея: очень хороший врач, он сумел добиться многого, но все равно для него существовал поставленный властью барьер карьерного ограничения. Теперь он был на высоте карьеры, и главное, чего нам не хватало, — это квартиры. Теснота, в которой жила наша семья, утомляла нас все больше. При установленной средней норме 9 квадратных метров на человека нам не хватало почти 10 метров. Да еще и эта крохотная кухня, общая с соседями, и одна уборная — это были кошмарные условия.

Комната наша была забита вещами и книгами отца, а теперь уже и моими — я начал собирать библиотеку. Нам почти негде было повернуться. У меня никогда не было своей кровати — на ночь для меня составляли три чемодана и клали на них матрас. А когда у нас жила старенькая бабушка Прасковья Васильевна, мать моей мамы, то для нес ставили ещё деревянную раскладушку. И родители, и я мечтали о своих спальнях. Я становился взрослей, ко мне приходили друзья и девушки, мама всех радушно угощала, но нам, молодым, хотелось быть в своей компании. Особенно сложно стало, когда я хотел оставаться вдвоем с Розой — наслаждаться любовью. А хотелось мне этого все чаще.

Некоторые из родительских знакомых получили квартиры, и вот отец тоже стал хлопотать перед начальством, чтобы ему дали хоть маленькую, но отдельную квартиру. Он писал письма в разные инстанции, доказывая, что он известный хирург, что ему надо писать научные работы и готовиться к лекциям, что с его научной степенью он имеет право на дополнительную площадь (научным работникам полагались дополнительные 20 квадратных метров, но почти ни у кого их не было).

После долгого ожидания и многих отказов отец как-то раз сказал, что хочет написать письмо на имя Сталина и попросить его помощи. Говорили, будто бывали такие примеры и реакция на письмо Сталину бывала положительной — люди добивались своего. Отец обдумывал эту идею несколько недель, она нравилась ему все больше, нам с мамой тоже, да и не было другого выхода. Но в то же время мы взвешивали возможные последствия такого высокого обращения. По слухам, положительных результатов было меньше 10 процентов. А отрицательные результаты могли быть весьма неприятны: начальники поменьше не любили, когда через их головы обращались выше. Особенно — так высоко!

Мы понимали, что сам он вряд ли даже узнает про письмо, не то что прочтет. Письмо будут читать какие-то мелкие чиновники его секретариата. Но вдруг!.. И вообще сама по себе идея общаться с самим великим Сталиным казалась почти кощунственной. Хоть советская система не признавала религии, но Сталина она вознесла так высоко, как возносили только богов. А с Богом, как известно, могли беседовать только библейские пророки Авраам и Моисей, беспокоя Его своими мирскими делами. Я во всяком случае не решился бы написать Сталину, что мне нужно оставаться с Розой наедине.

После долгих обсуждений в один воскресный день мы наконец тихо сели втроем за наш единственный стол. Мы не хотели привлекать внимание соседей к такому «святому» делу. Отец разложил специально приготовленную плотную бумагу, которую где-то для этого достал. Пишущей машинки у нас не было (это была большая и дорогая редкость), поэтому отец собирался писать чернилами. У него был хороший почерк, но для такого случая надо было особо четко выводить каждую букву. Тщательно выводя, он написал:

«Дорогой Иосиф Виссарионович! Я обращаюсь к Вам с личной просьбой…» Отец был напряжен — момент слишком серьезный. Но мы с мамой слегка над ним посмеивались.

После первой фразы он остановился и задумчиво спросил:

— Может быть, лучше не писать «дорогой»? Это звучит чересчур фамильярно.

Мы втроем стали продумывать другие варианты. Мама предложила:

— Напиши — «Дорогой и великий Иосиф Виссарионович».

Я возразил:

— Нет, это звучит как-то странно — «дорогой и великий». Не годится.