Путь хирурга. Полвека в СССР

— Если ты сможешь сделать все это — диссертация будет интересная. Желаю удачи.

— Ксения Максимильяновна, могу я попросить вас связать меня с профессором Фридландом? Неудобно писать диссертацию по его методу, не спросив его разрешения.

Она задумалась:

— Знаешь, только это строго между нами, Фридпанд, конечно, на пять голов выше Языкова. Но с ним поступили ужасно несправедливо. В 1953 году, когда громили так называемых «врачей-отравителей», Фридланду было уже за шестьдесят. Как еврей, он мог тоже ожидать ареста. Его уговорили вступить в партию, он думал, что это ему поможет. На партийном собрании ему велели выступить с осуждением «отравителей». Большинство из них были его друзья. Как он мог выступать против них? А отказаться выступить тоже не мог как член партии. Тогда все повторяли друг за другом, что надо быть бдительными. И он тоже сказал: если бы мы были более бдительны, то эти несчастные, понимаешь — несчастные! — не сидели бы сейчас в тюрьме. От волнения он просто оговорился словом. Но собрание сразу прекратили, его вызвали в партийный комитет и предложили написать добровольное заявление об уходе. И пригрозили, что если он этого не сделает, то его просто уволят.

Он приехал в клинику поздно вечером и позвонил мне. Мы были с ним друзья (от Языкова я знал, что они были любовниками). Я сразу приехала, он меня спрашивал: что мне делать? Я твердо сказала ему — не пишите. Он говорит: мне сказали, что при добровольном уходе мне сохранят пенсию, а при увольнении меня лишат ее. Это было такое время, когда евреи всего боялись. На другой день в клинику прислали комиссию партийного комитета. Комиссия проверяла, какие он делал идеологические ошибки. Какие ошибки? — он был ученый и хирург. Но они присылали еще комиссию за комиссией, самых махровых антисемитов. Они буквально травили его, обвиняли, что он не читает газету «Правда», потому что она не лежала в кабинете. Обвиняли, что у него нет записанного текста лекций. Как будто его учебник — это не отражение его обширных знаний. Они даже вменяли ему в вину, что он оперирует заграничными инструментами. А он получал их в подарок от иностранных коллег, и инструменты были лучше советских. В конце концов они затравили его до того, что он подал заявление о добровольном уходе. Знаешь, каково это было видеть, как он в кабинете собирал свои книги и инструменты? У него было такое ужасно растерянное выражение лица — мы все навзрыд плакали в коридоре перед кабинетом.

Рассказывая, она чуть не плакала. Потом добавила:

— На его место тут же назначили Языкова, потому что он русский. Он не выступал против Фридланда, но когда через несколько дней всех «отравителей» оправдали и Фридланд захотел вернуться, то Языков не взял его обратно. Только все это строго между нами!

Помолчав, еще:

— С тех пор Фридланд не хочет видеть никого из нашей клиники. Только у меня сохранились с ним добрые отношения. Я позвоню ему и попрошу принять тебя. Поскольку ты человек новый, может быть, он согласится говорить с тобой…

И вот в назначенный час я сидел в квартире у профессора Фридланда, по учебнику которого мы все учились. Фридланда еще в 1930-е годы считали самым крупным ортопедом и пригласили работать в Москву из Казани. Он написал учебник, он предложил много своих методов операций, ему дали звание заслуженного деятеля науки.

Но теперь он был рядовым заведующим рядового отделения рядовой больницы.

Он спросил:

— Что я могу сделать для вас?

— Михаил Осипович, мне дали тему для диссертации по лечению привычного вывиха плеча вашим методом. Я пришел посоветоваться с вами.

— Хорошо, что пришли. Только какие же я могу давать советы? — он горько усмехнулся. — Я ведь теперь не профессор, а простой завотделением. У вас есть свой профессор, пусть он вам и советует.

В его тоне звучали старая горечь и обида. Я подумал: как должно быть тяжело заслуженному ученому переносить незаслуженную несправедливость изгнания! Ведь его насильственное увольнение было просто грязной интригой партийного комитета, мотивированной только политической игрой. Им хотелось избавиться от профессора-еврея, и они его выжили, полностью игнорируя его настоящую ценность, его научные заслуги, труды всей его жизни.

Подумать-то я это подумал, но сказать ничего этого не мог. А только:

— Михаил Осипович, я пришел к вам потому, что ценю именно ваше мнение. Вы для меня самый большой авторитет. Вы ведь знаете, что, кроме как от вас, я не могу получить ценный совет.

И я стал рассказывать свою идею о замене фасции пластмассовой тканью. Постепенно в нем пробудился интерес ученого, и он начал подробно обсуждать со мной, какую ткань и как лучше применить, как упростить технику операции.

Перед моим уходом он сказал:

— Желаю вам успеха. И еще желаю, чтобы вам никогда не пришлось испытать горечь изгнания и отрицания ваших заслуг.

Самый важный пациент