Путь к славе, или Разговоры с Манном

Сид усадил меня и угостил кока-колой. Мы стали разговаривать. Не о шоу-бизнесе, не о моих надеждах. Не с самого начала. Вначале мы поговорили о том о сем, о разных пустяках. Сид спросил, откуда я родом. Я рассказал. Рассказал о том, как рос в Гарлеме, рассказал, что матери у меня нет, а отца, считай, тоже почти нет. Упомянул о лагере лесорубов и работе грузчика, об истории с Четырнадцатой улицей. Вот, собственно, и все, что можно было рассказать о Джеки Манне.

Потом Сид рассказал мне о себе. Как и я, он родился в Нью-Йорке, в Уайт-Плейнс. Он был вдовцом, у него были брат и племянница, в которой он души не чаял. А еще — еще у него была работа. В шоу-бизнес он влюбился давно, много лет назад, когда увидел как-то раз водевильное представление своего дяди. Тогда Сид захотел стать артистом. Но обнаружил, что у него нет таланта. Он обнаружил также, что, хотя у него нет таланта, он в состоянии добывать себе работу. Тогда Сид подумал — раз он способен трудоустроить такую бездарность, как он сам, значит, можно озолотиться, трудоустраивая действительно талантливых артистов.

Озолотиться по-настоящему не вышло.

Сид заботился о своих клиентах, думал о них не только ради своих десяти процентов. Он волновался, ему нужно было знать, все ли у них в порядке, довольны они или нет в личной жизни, и если нет, то почему. Сиду не было наплевать на людей. А когда тебе не наплевать на людей, на их чувства, это мешает тебе быть хорошим агентом. Но, как бы то ни было, он зарабатывал достаточно.

Покончив с этой ерундой ознакомительного порядка, Сид спросил:

— Чего ты хочешь, Джеки?

Вопрос этот застал меня несколько врасплох. Меня очень редко спрашивали, чего я хочу. И все-таки я ответил не задумываясь:

— Салливана. Хочу выступить в шоу Эда Салливана. Хочу стать знаменитым.

— Интересно.

— Что именно?

— То, как ты это сформулировал. Не что хочешь быть смешным, что хочешь стать самым лучшим комиком. А что хочешь стать знаменитым.

— Да. — Ни тени смущения. Ни тени стыда. — Я хочу стать знаменитым.

Сид кивнул. Не стал высказывать своих суждений. Он просто спросил — чего я хочу, а я ответил. Видимо, его устраивал любой ответ — лишь бы честный.

Мы еще немного поговорили о деле. Сид снова сообщил, что у него на примете есть несколько заведений, куда он может меня устроить, и несколько клубов для гастролей, сказал, что, по его мнению, они здорово помогут мне в работе над моей программой — а он очень рассчитывал, что я буду работать над своей программой. Он не потерпит никакой лени, не потерпит, чтобы я как попугай повторял чужие шутки. Ему нужен был такой артист, который будет трудиться так же усердно, как он сам.

Я согласился с тем, что он говорил.

Потом он рассказал мне о нескольких исполнителях, чьими делами он занимался. Некоторые имена я слышал раньше — эти люди работали в клубах Виллиджа. Большинство имен я слышал впервые. Видимо, Сид таким образом давал мне понять, не говоря этого напрямую, что он — далеко не Король Развлечений.

Нет. Конечно нет. Зато он — единственный импресарио во всем Нью-Йорке, кто пожелал иметь со мной дело. Поэтому, когда он во второй раз стал спрашивать меня, точно ли я хочу с ним работать, я прервал его так же, как и в первый раз, ответив:

— Да.

Мы еще минутку посидели.

Я спросил:

— Ну что теперь делаем?

Сид протянул мне руку. Я пожал ее.

Он сказал:

— Беремся за работу.

* * *

Жизнь моя наладилась. Я еще не прославился. Конечно нет. Но когда я начал работать с Сидом, все пошло гораздо лучше, чем было раньше. Сид, как и обещал, устроил нас с Фрэн в несколько клубов. Очень скоро Театр на Четырнадцатой улице отошел для нас в прошлое. Он сделал нам полицейские удостоверения. Удостоверения для работы в кабаре. Нам полагалось их иметь еще тогда, когда мы работали в театре, но их у нас не было. В те времена по закону нельзя было работать в клубе, или кабаре, или еще в каком-нибудь заведении, где продается выпивка, не имея такой карточки. А получить ее можно было в нью-йоркском отделении полиции. Идея была в том, что копы, контролируя выдачу карточек, не допускали до работы в клубах подонков. Подонком, согласно указу, считался «всякий, осужденный за преступление или любое нарушение закона». Подонком оказывался и «всякий, кто является либо притворяется гомосексуалистом или лесбиянкой». Даже в Нью-Йорке, где чернокожие ущемлялись в правах, геи были совсем бесправны. Перед лицом закона они ничем не отличались от преступников, были ничем не лучше их. Мне было за что благодарить судьбу: ведь день-деньской, и день за днем, мне приходилось тревожиться лишь из-за того, что я — черномазый.