Путь к себе. Отчим.

Он взял за кончики пальцев партнершу Антона и вывел в центр зала.

— И Рыцаря галантности, — он приблизился к Антону, рукой подвернул свое большое ухо к его губам, мотнул головой, — нашего гостя Антона Дробота!..

«Здрасьте-пожалуйста, в галантные попал».

«Королеве» вручили гвоздику, и Лариса приколола цветок к груди. Она раскраснелась, еще больше похорошела. А Дроботу дали целлулоидного кролика; Антон, не зная, куда его девать, поставил на подоконник и «забыл».

Весь вечер они танцевали с Ларисой. Она то и дело прижималась к нему, жеманно спрашивала:

— Ты доволен своей дамой?

На что Антон вежливо отвечал:

— Еще бы, «мисс изящество»!

У него нарастала неприязнь к ней. Она, видно, все время помнила, о своей красоте и неотразимости.

Часов около десяти Лариса сказала, скорее утверждая, чем прося:

— Ты, конечно, проводишь меня домой?

Они вышли на улицу. Прохладный ветерок приятно охлаждал лицо. Кончик оранжевой луны словно припаяли к стреле подъемного крана. Лариса взяла Антона под руку:

— У тебя есть сигареты?

— Я не курю.

— Что же это за мужчина, который не курит?! А где ты учишься?

— В профтехучилище…

— Гепетеушник, — разочарованно протянула она, — а я думала, ты студент.

Дробота покоробили тон Ларисы, пренебрежение, прозвучавшее в ее словах.

— Каждому свое.

— У тебя, должно быть, сильные рабочие руки. Правда? А вот и мой дом.

Они остановились у подъезда многоэтажного дома. Лариса повлекла Антона в тень деревьев, всем телом прильнула к нему.

— Так у тебя сильные руки?

Она будто охмелела — вся дрожала, ее горячие губы обожгли Антона.

Возвращался Антон в училище трамваем, на задней площадке почти пустого вагона. Его сильно раскачивало из стороны в сторону. Антон уткнулся горячим лбом в холодное стекло, глядел на убегающие рельсы.

Было жаль чего-то. Был противен себе.

Ведь Лариса ему совершенно не нужна, даже неприятна, а вот ее губы… лишили власти. Значит, и сам он такой.

Антону на мгновение представилась Тоня Дашкова с ее безыскусностью, милым голоском, чистыми правдивыми глазами. Припомнился вечер у реки. Теперь Тоня отвернулась бы, не захотела больше и словом переброситься, если бы узнала, какой он в действительности.

А может быть, он слишком строго себя судит? Конечно, Тоне он об этом случае не расскажет и никогда больше с Ларисой встречаться не станет.

7

После того как Егор уехал, Виктор Кузьмич все чаще и на работе и дома приходил к мысли, что нехорошо он тогда напоследок разговаривал с сыном и вообще мало интересовался его жизнью.

Признаться в этом вслух жене, а тем более Егору, Алпатов ни за что не признался бы — не тот у него был характер. А вот себе, долго ворочаясь перед сном, говорил: «Так его можно и вовсе потерять. Взрослый человек, а я к нему с такой меркой, будто он младенец. И в школе ни разу не был, и по душам не говорил. Получается — чужой я ему».

От этих мыслей Виктору Кузьмичу становилось горько, жалко себя. В свое время он так хотел сына, именно сына, чтобы продолжить алпатовский род, и сам же теперь отрезал живую ветку.

«У него характер, дай бог! — даже с нежностью, не свойственной ему, думал Виктор Кузьмич о сыне. — Упорный, трудолюбивый, несправедливости не терпит… А я останусь к старости бобылем. Маргарита что? Клуша. Вся в барахло ушла да в болезни. Больше придумывает их».

Жену он не любил. Просто свыкся с ней, стерпелся. Считал, что и у других так же — немного лучше, немного хуже, но так же. Живут, век проживают. Иного Алпатов и не представлял. И близость с женой радости ему не приносила.

Виктор Кузьмич осуждал блуд на стороне, разводы, считая все это баловством, когда с жиру бесятся. Даже гордился тем, что через несколько лет справит серебряную свадьбу. Некоторые его знакомые уже по два-три раза женаты были, а вот он, хотя порой и тошно было, в сторону не глядел.

А потом с Алпатовым произошла такая история, что предскажи ему такое кто-то год назад — не поверил бы, обругал.

По «горящей» путевке поехал он этим летом, впервые в жизни, в санаторий под Ригой, в Дубулты. Там нудился, все больше в бильярд играл.

До отъезда осталось уже три дня, когда стоял он под вечер в беседке, глядящей из санаторного парка на залив.

Над морем, на горизонте, разгорался зловещий пожар заката. Почти нечувствительный к красотам природы, Виктор Кузьмич был поражен игрой и непрерывной сменой в небе оранжевых, зеленых, фиолетовых красок. Алпатов застыл перед этой картиной, словно бы притаился, как все деревья, птицы вокруг, как сам залив, повторяющий краски неба.

Желтая полоса прибрежного песка уходила в сторону Пумпури, по этой полосе двигались одинокие фигуры отдыхающих, словно тоже вовлеченных в первозданную игру красок.

Снизу, от залива к беседке, легко поднималась женщина в густо-алом брючном костюме — частица, оторвавшаяся от заката. Она остановилась на нижней ступеньке беседки и, переводя дух, улыбнувшись, общительно сказала:

— Ф-у-у, устала.

Ей было лет тридцать. Из разговора, какие на курорте завязываются легко, выяснилось, что миловидная, светловолосая Настя отдыхала в соседнем санатории и послезавтра уже отбывает.