Путь к себе

— Второе дело, опять не убивайся. На миру не пропадешь. Мы ведь тоже люди. Поможем. Пока Алексей грех свой отработает.

— Спасибо! — сказала Фиса. — Спасибо вам за доброе слово, за вашу заботу…

Голос у нее перехватило. Анатолия резануло по сердцу: сейчас заплачет.

Но Фиса уже совладела с собой.

— Спасибо вам… Не надо ничего… пока… Нет у меня нужды… Толя вот помог…

— И мы не рыжие, — сказал Ленька Соколок. — Так что ты в панику не кидайся. Я не про это, — он показал на белый пакет. — Я насчет Алексея. Он ведь понял все. Сам заявил. Значит, человеком будет.

И вот тут у Фисы не хватило сил.

Закрыла руками мокрое лицо. Зашептала исступленно:

— Лешенька!.. Зачем ты это?.. Зачем?.. Как жили хорошо!.. Зачем ты это, Лешенька… милый мой… родной…

Все, помрачнев, опустили головы.

Семен Семеныч подошел к Фисе. По-отцовски погладил по голове большой своей рукой с толстыми узловатыми пальцами.

— Поплачь, дочка, поплачь… Боль слезой отойдет… Поплачь, не гляди на нас. Не чужие… На Алексея своего зла не держи. Оступился он, поправится…

У Анатолия зябкой дрожью стучали зубы. Застонал, чтобы не закричать.

Неправда!.. Неправда! Подлец он!.. Загубил твою жизнь, Фиса!..

Убил бы его сейчас. Не помиловал.

— Мы пошли, дочка, — сказал Семен Семеныч и махнул рукой ребятам: пора, нечего рассиживаться.

Пропустил вперед Шмелева и Соколка, у самой двери обернулся.

— Если мальца оставить, старуха моя всегда дома. Так что не сомневайся.

Фиса вряд ли чего слышала. Так и сидела, закрыв лицо руками.

Анатолий, кусая губы, смотрел на ее вздрагивающие плечи. Услышал, как хлопнула дверь за уходящими, очнулся и, стараясь ступать бесшумно, медленно пошел из комнаты.

— Останься, Толя, — сказала Фиса.

Анатолий вздрогнул от неожиданности. Когда обернулся, лицо у него было почти испуганное.

— Скажи правду, Толя. Полина знает, что ты ко мне пошел?

— К чему это ты спросила?

— Не смеешь сказать?

— Сама послала. Я тебе говорил.

— Правду?

— Никогда я тебя не обманывал… — понурился и вполголоса, словно себе: — Может, потому и…

— Толя… милый, не сердись на меня… Сама не знаю, что говорю. Или не знаю я тебя… Ты никого не обманешь. Ни меня… ни Полину… Ладно, иди, Толя…

Уже в дверях окликнула:

— Толя!.. Очень мне тяжело одной… Ты… хоть не часто, приходи…

Шилишперов, как всегда после обеда, подошел к окну, подсыпал в клетку синицам корму и взгромоздился на трон. Серафима Ивановна — такая же долговязая и костистая, как ее супруг, — троном называла кресло, самолично сооруженное Шилишперовым. Тимофей Романыч сработал кресло специально для того, чтобы удобно было смотреть из окна.

А смотреть в окно было любимым домашним занятием Шилишперова. С женой он разговаривал мало. Она обманула его надежды. Всем было известно, что у отца ее, старого вдовца, большие деньги. Всю жизнь старался на золотишке. А жил старик скромно: видать, остерегался выдать себя. Все должно было отойти единственной дочери, Серафиме. Шилишперов махнул рукой на неказистое ее обличье и женился. В свое время старик умер. А денег не оказалось.

Шилишперов даже не побил жену. Но разговаривать с ней почти перестал.

С тех пор и пристрастился смотреть в окно. Разлюбезное занятие. Никаких хлопот, дармовая радость. Люди, когда они не чуют, что за ними глаз, раскрываются начисто. Никто по всей улице не знает столько о своих соседях, как Тимофей Романыч Шилишперов.

Особенно по ночам интересно смотреть. Летом ночи светлые, видно, как днем. Кто с кем, кто к кому, кто за кем — все как на ладони.

С тех пор как Алексей Ломов уехал на золото, строгий доклад у Шилишперова за Анфисиным крыльцом. Особенно как известно стало, что посадили Алексея.

Потому как два года не два дня. Любила не любила, а живой человек. Каждый день хлеб ест. Тут недолго и до озорства. А бабе озоровать не положено. Мужик — из дому, а баба — все в дом.

Много вечеров просидел Тимофей Романыч на своем скрипучем троне без пользы. Сегодня в первый раз был вознагражден за свое завидное упорство.

Когда вошли в дом к Анфисе Ломовой, Тимофей Романыч не заметил. Видно, вошли, пока он обедал. Зато, когда выходили, всех пересчитал. Сперва вышли трое. Одного из них сразу признал: Ленька Соколок. Этот уховерт зря не станет ходить.

На радостях чуть было не упустил главного. Но не упустил. И даже в точности разглядел. Последним, много спустя после первых трех, наособицу, вышел Анатолий Груздев.

Теперь все. На сегодня хватит. Да уже и смеркаться стало. Тимофей Романыч записал в книжечку для памяти: кто вышел, какого числа и во сколько часов. В таком деле полная справедливость нужна.

С того дня каждый вечер Шилишперов неослабно наблюдал за Фисиным крыльцом.

Через неделю примерно Анатолий Груздев снова зашел в дом Ломовых и пробыл там почитай что полчаса.

Проводив его взглядом, Тимофей Романыч оставил свой пост и, довольно потирая руки, сказал супруге:

— Засек я его! Смирен, смирен, а проторил дорожку. Видно, правду говорят: в чужую жену черт ложку меду кладет.

— Однако ты пальцем в небо, Тимофей Романыч, — возразила обычно во всем согласная Серафима. — Не такая Анфиса, чтобы подолом вертеть.