Путь к престолу

Мы встретились запросто, в покоях принцессы Марион, которая не скрывала своей радости по поводу возвращения горячо любимого мужа. Муж этот оказался весьма пригож лицом, довольно статен, вот только годков ему было явно больше, чем могло бы исполниться моему сыну. Будь он у меня, конечно. И порядочно больше. И Ричарду в сыновья он тоже вряд ли годился, хотя тут я не могла утверждать наверняка. Кто знает, может быть, это результат приключения моего супруга в годы ранней юности? Но очевидного сходства между ними не было, да и можно ли считать внешнее сходство серьезным аргументом в вопросе престолонаследия… Не уверена.

При первой встрече я дала бы ему лет двадцать пять, а в дальнейшем, рассмотрев его как следует, при дневном свете, и познакомившись поближе — и все тридцать. Большинство же к нему, кажется, и не приглядывалось — вот в чем преимущество королевской власти. Сказано — принц, значит, принц. Сказано — молодой, значит молодой. Арифметическими подсчетами никто не утруждался. А если и утруждались, то про себя. Они просто приняли эту мысль без раздумий, и чем больше я общалась с Робером, тем больше понимала — почему это именно так произошло. Он, при всей его странности и непохожести на других принцев и королей, а, может быть, именно и поэтому, был, пожалуй, лучшим из христианских правителей. И то, что многие принимали его чуть ли не за юношу — не так уж удивительно, ведь он не только молодо выглядел, но и тщательно брил усы и бороду. А так как был от природы светловолос, то даже отросшая щетина в глаза не бросалась. Но я-то зрелого мужчину, как бы хорошо он ни выглядел, с юношей не спутаю. Другое дело, что большинство из известных мне мужчин не обременяют себя уходом за собой. А вот Робер, по рассказам Марион, мылся чуть ли не каждый день, и, подозреваю, чистил зубы — настолько его улыбка была белоснежной, особенно по сравнению с окружающими его друзьями. Руки его были ухоженными, но не изнеженными. И в довершение всего, от него приятно пахло, а это уж вообще редкость в здешних, и не только здешних, краях. Так что первое, что мне пришло в голову — он вырос на Востоке. Единственное, что не совпадало с принятым на Востоке обычаем — это бритье. Он всегда был чисто выбрит, как римлянин. Вот только сомневаюсь, что он прибыл к нам прямиком из Римской империи, потому что тогда бы он точно выглядел куда старше… Но кто он такой? Откуда? Кто его родители? Этого я понять не могла, как ни старалась. Хотя многие годы, оставаясь в тени, я терпеливо наблюдала за людьми и смела думать, что научилась неплохо разбираться в человеческой природе. Но здесь для меня таилась неразрешимая загадка…

Чем ближе я его узнавала, тем яснее становилось, что Робер не имеет никакого понятия ни о современном государственном устройстве, ни о происхождении знатнейших родов, ни о взаимоотношении между ныне царствующими монархами, ни о геральдике… Не говоря уж о том, как должен вести себя наследник престола. Он был воспитан не так, как принято в аристократических семьях — в любом из тех государств, где я бывала, и в традициях которых я разбиралась. Поэтому следующим моим предположением было то, что он — византиец. В таком случае восточные манеры и привычка к бритью могли быть вполне объяснимы. А о самой Византии я знала, пожалуй, меньше всего. Но оказалось, что и это неверно. Даже мои скромные познания об этой стране превосходили его в десятки раз, а ведь я в Византии не бывала ни дня. А когда я поняла, что он не знает ни латынь, ни греческий, то с мыслью о неведомо как попавшем к нам византийце пришлось распрощаться окончательно. Вообще с языками ситуация обстояла весьма странно. Мы говорили с ним на местном наречии, и говорили вполне свободно, как говорят люди, если для обоих это язык — не родной. Мы не замечали чужих ошибок с той же легкостью, как и собственных. Я выучилась говорить по-английски еще в Палестине, общаясь с выходцами из этих мест, и выучилась скорее от безделья. Надо же было чем-то занимать голову… А вот его по-английски научили говорить, уже, видимо, здесь — потому что владел он им не вполне уверенно, а, значит, знал недавно.

С каждым днем становилось очевиднее, что он вообще не знает и малой части того, что знает любой современный человек. А если что и знает, то будто с чужих слов. Где, в каком уединенном месте он должен был воспитываться, чтобы вырасти столь необразованным? Не на Востоке, не в Византии, ни в одном из королевств Европы… И уж совершенно точно ни при одном, даже самом заморском королевском дворе. Нет, он не был глупым, отнюдь. Наоборот, он обладал столь цепким практическим умом и хваткой, что это навело меня на мысль — а уж не из простолюдинов ли он, волей случая вознесенный на вершину власти? Но стоило лишь раз посмотреть на то, как он командует людьми и как держится, становилось ясно, что гнуть спину перед кем бы то ни было, он не привык. В нем было то ощущение свободы и чувство справедливости, которого вряд ли найдешь в человеке неблагородном.