Путь к горизонту

– Помню, как с трудом отыскала училище Ипполитова-Иванова. Пришла на отборочное прослушивание. Трясусь, конечно. В зале сидит комиссия. И мой будущий педагог по вокалу Тарасенков Николай Михайлович. Спрашивает: «Ну-с, так что, голубушка, вы нам приготовили?» Я бойко так: «Я на горку шла». «Ну-с, а в какой тональности вы “шли на горку”?» А мне в Курске перед отъездом подсказали и даже на бумажке записали, мол, отвечай на всё «фа мажор». Записочку по пути я, конечно, потеряла. Стою перед комиссией на грани обморока. Но вдруг меня как озарило! И я выпалила на весь зал: «В фи-ми-жоре…» Все так и грохнули. Тарасенков потом долго подтрунивал: «Ну-с, фи-ми-жор. Повторим арпеджио…» А на втором курсе меня уже в ансамбль «Россияночка» пригласили. Заработала первые деньги. Первые гастроли пошли. Но учиться не бросила. Потом Гнесинку окончила. А с «Россияночкой» до сих пор дружу. Хотя им сейчас так трудно…

– Ни слова о трудностях. И об инфляции. – Входит Виктор, по-хозяйски ставит на стол из буфета бокалы. – «Ни слова, о друг мой, ни вздоха!» Чай заварю сам. Без экономии, не до пятой заварки пакетик.

– Витя, а в вашей жизни были потрясения?

– Вот главное моё потрясение, – указал на жену. – Мы оба заряжены положительно и потому оба отталкиваемся. К тому же она Дева. Любит «Шанель», а я «Камю». Любит собак, а я кошек… Вот вам и потрясения. Только юмором и спасаюсь.

– Если серьёзно, – вскидывает Надя брови, – мы семья молодая, и я учусь послушанию. И это при моём-то характере! И всем бы девчатам сказала: «Учитесь, девочки, уступать! Даже отступать». Наша сила не в слабости, это враньё. А сила в умении вовремя отступить.

– Ну а потрясения посерьёзнее? – смотрю я на Виктора.

– Если не считать расставаний с жёнами, то первая серьёзная встряска у меня была в восемь лет. Тогда из глухой деревни, где я родился в предвоенную пору (при коптилках, лаптях, затирухе), брат впервые привёз меня на телеге на станцию. И ушёл куда-то. И тут в вечерней тиши я впервые был оглушён налетевшим и пронёсшимся мимо поездом. И ещё репродуктором на столбе, громко говорившим на всю станцию. И электролампами на проводах. А когда ночью мы возвращались в село, в нашу тёмную, глухую избу, я был уже другим человеком.

Он разливает по чашкам ароматный чай.

– Что-то подобное испытал потом, когда уже музыкантом впервые попал за рубеж на гастроли. Вернулся подавленный от всего увиденного, однако свою землю полюбил ещё, что ли, пронзительнее. – Он встал и почему-то вышел из кухни.

Я спрашиваю:

– Надь, а ты детей любишь? Завести собираетесь?

– Больной вопрос. Конечно, люблю. У Виктора их двое, уже совсем взрослые люди… А мне теперь уж как Бог пошлёт… Грешна я. Только б и каяться. Да и каюсь.

– Что ж, у каждого своя книга жизни… А вообще ты часто влюблялась?.. Ты оставляла мужчин или они тебя?

– О-о… меня с детства романы морочили, – засмеялась она и вдруг задорно запела частушку-топотушку, дробно затопав в пол, точно проверяя половицы на крепость: – «Боевая, боевая. Боевая не совсем. / Боевую любят десять, / А по мне страдают семь!»

Надя была бодра. Словно это не она только что отработала на сцене долгий сольный концерт.

– Нет, Надь, я же тебя серьёзно спросила.

Она тряхнула копной волос:

– «Ох, девушки-голубушки, не бойтеся изменушки! Тяжко от изменушки только две неделюшки!» Я ж артистка! А в возрасте Джульетты были уже трагедии и горькие разочарования. Почему-то ребята чаще любили меня издали. Боялись моей силы, что ли, яркости. Моим невзрачным подружкам везло куда больше. Теперь понимаю: и мальчишки, и мужчины боялись скорей своей слабости. А вот Виктор не побоялся, протянул руку, подставил плечо, обуздал. У меня ведь характер – дай Бог!

– Ой, нет! Не дай Бог! – В этот момент Виктор вошёл с бутылкой красного вина в одной и красивой зажжённой свечой в другой руке, поставив на стол, серьёзно продекламировал: – «В красной рубахе, кудряв и румян, вышел на улицу весел и пьян». – Шутливо приобнял жену. – «К стыдливой девице купец пристаёт. Зовёт и ласкает, за ручку берёт…» – Разлил по трём бокалам красное, словно рубин, вино. И, когда выключил верхний свет, в каждом бокале зарделось и задрожало пламя свечи.

В романтической полутьме мы сидели у живого огня. Чувствовалось, как в доме пахнет воском и цветами, подаренными молодожёнам. Слышалось, как за окном засыпает Москва. И, кажется, даже было слышно, как летел с небес тополиный пух. И не гасла свеча. И блестели наши глаза.

И тут Виктор сказал тихо:

– Давайте, сударыни, выпьем не за успехи и звания. Не за наши гастроли и даже не за любовь. Хотя Наде недавно дали заслуженную России. А выпьем мы за… – он замер, – за милосердие… И как там в гадании-то, по колоде-то карт говорится: «Что было, что будет…»

Я подсказала:

«Чем дело кончится. Чем сердце успокоится».

– Вот именно, – всерьёз согласился он, – чем сердце успокоится.

И звон наших бокалов украсил тишину города за окном.

(Его сердце успокоилось в этой квартире 4 апреля 1997 года. Виктору Гридину, большому музыканту, было всего 54 года.)

* * *