Путь энтузиаста

Учителя – сплошь сердитые – того и гляди загрызут, как цепные собаки, за любую маленькую провинность или неуспешность.

В школу ходить страшно: душа замирает от испуга, когда урок начинается – вдруг да спросят такое, чего е знаешь.

А учителя обязательно спрашивают такое, чего не знаешь.

– Давай дневник, идиот, – рычит учитель и ставит жирную двойку с минусом.

Дома за эту двойку лупят два полных дня и полдня за минус.

Или вдруг в школу торжественно приезжает архиерей, важно обходит (и все учителя за ним на цыпочках) классы и спрашивает нас по «закону божию», а мы – несчастные – в общем ужасе.

Ибо ежели кое-что и знаешь, то тут, глядя на архиерея и всех учителей, забудешь даже, как тебя зовут, а не только какого-нибудь египетского Навуходоноссора.

Раз архиерей меня спросил:

– За что господь-бог изгнал из рая Адама и Еву?

За что?

Я ответил, моргая:

– А за то, что Адам и Ева в раю без позволенья съели все яблоки.

Владыко улыбнулся, все захохотали.

А меня, грешного, потом чуть не вышибли коленом из школы.

Во всяком случае – натеребили уши и до вечера я стоял на коленях в углу, проклиная рай, Адама с Евой, яблоки и преосвященного.

Дома, само собой, меня здорово выдрали.

Словом, на другой день я прекрасно знал – за что именно изгнали Адама с Евой из рая.

Снежной зимой

Жизнь делилась на две части – на лето и зиму.

Летом мы ждали зиму, а зимой – лето.

Я любил то и другое, и вообще все любил, что видел, слышал, ощущал, понимал и не понимал.

Первый пушистый снег, первые заморозки, застывающая у берегов Кама, затихающая пристань, короткие дни, длинные ночи, теплая одежда, оладьи перед школой, снежные тропинки, легкий, тормошащий воздух, – все это наполняло радостным ожиданьем настоящей зимы. А зимой, когда глубокий снег белым толстым одеялом плотно укрывал землю и Каму, когда, действительно, приходила и владычествовала зима, мы, поспешно вернувшись из школ, катались на лыжах, коньках, санках, делали ледяные горы-катушки, поливали, мерзли, отогревались и снова бежали к сугробам до темноты, а потом дома лениво учили уроки.

Ждали рождества и потому, что ждали денег на всяческие наши расходы, а приход давало только рождество.

Обычаем было – ходить детям по домам родственников, знакомых и незнакомых и «славить Христа»; т. е. петь молитву «Христос рождается, славите» и за это получать серебро.

Славленых денег набиралось порядочно, так как много было родственников.

А потом – рождественские елки с подарками, гости – маскированные.

Эти маскированные производили особо яркое впечатленье: приезжали компании, разодетые в необыкновенные цветные костюмы, в колпаках, обязательно в марках с большими носами, и все отчаянно плясали, тряслись, хохотали.

Кто это были такие – неизвестно до жути, но забавно.

Являлись и такие маскированные, что после их ухода исчезали две-три шубы.

Также ходила по домам «шайка разбойников».

Это – бродячий театрик.

Если пускали в дом «шайку разбойников», они, раскинув ручные декорации, разыгрывали с пеньем и плясками пьесу из жизни разбойников.

И за это брали два рубля, если с хозяйской выпивкой, а без выпивки – три рубля.

В крещенский сочельник девицы гадали.

Наша нянюшка в этом деле принимала горячее участие, помогая девицам выискивать суженых-ряженых.

Всё это гаданье устраивалось всерьез, с волненьями – загадочного трепета перед судьбой.

Всё было окутано густой пеленой религии, обычаями старины, приметами, гаданьями, предсказаньями, наговорами, ворожбой, заклятьями, вещими снами.

Со страхом мы ощупывали свои кресты и глубоко залезали под одеяло с головой, укладываясь спать под стон мятели.

А утром – смотришь – пять солнце, снег, зимняя тишина, по Каме возы тянутся.

И опять забывали про все.

А дальше – масленица.

Блины, оладьи.

Нас увозили в разубранной кошевке кататься на лошади по проспекту, где бесконечной лентой катался весь город, – многие на парах и тройках с бубенцами.

И на масленице я впервые прикоснулся к искусству.

Надо сказать, что перед этим я никогда не бывал в театре.

А тут, около базара, среди громадной толпы, увидел вновь отстроенный большой досчатый балаган, с парусиновой крышей и вывеской:

– Цирк Камбарова.

На балконе балагана стояли размалеванные артисты и среди них – великан с усами.

Клоун в колпаке, в полосатом балахоне, с крупчаточным лицом и бельмом кричал:

– Эй, публика почтенная, торопитесь покупать билеты – сейчас начинается небывалое представление или чудеса и разгадка тайн черной магии. Со всех по гривеннику, а у кого рыжая борода – 20 копеек.

Публика гоготала.

А возле балагана продавали из жестяных самоваров горячий сбитень, сахарные плюшки, пряники, оладьи, блины, пирожки.

Я выпил стакан сбитню с плюшкой, купил билет и вошел под парусиновую крышу.

Шарманка с барабаном, мальчик-акробат в трико, девочка на трапеции, гармонист, плясун, дрессированная собака, великан с гирями, петрушка-кукла, лубок со вставными лицами и сам клоун Камбаров – все это невиданное зрелище в блестках и позументах изумило, очаровало, поразило.

Долго не мог оторваться от балаганного дива, – вот, мол, какие восхитительные дела живут на этом свете!