Путь-дорога фронтовая

Постучал в крайнюю хату какого-то села. Больше ничего не помнил. В этой хате пролежал, целый месяц, пока не затянулись его раны. Хата принадлежала женщине, проживавшей здесь с дочерью. Они ухаживали за ним, как за родным, и выходили его. Через месяц он попрощался с ними и ушел. Девушка, ухаживавшая за ним во время болезни, стала впоследствии его женой.

Немец сидел неподвижно, как сыч, не подозревая, какую бурю воспоминаний он вызвал.

— Ну что, вспомнил он, где мы с ним встречались? — усмехаясь, сказал командир соединения. — Пусть подумает!

Тараща свои маленькие глазки, немец с недоумением глядел на него.

— Не при-по-минаю, — пробурчал он. — Может быть, до войны в Париже, где я одно время был на дипломатической работе?

— Нет! — по-прежнему усмехаясь, сказал Стрешнев.

— В таком случае не представляю.

Стрешневу захотелось сбить с него спесь, которая еще оставалась в этом неподвижном лице и холодных, стеклянных глазах.

— Переведите ему, майор, — сказал он переводчику, — что в тысяча девятьсот восемнадцатом году он приказал расстрелять советского военнопленного, командира отряда. Это было под городом В. Пусть вспомнит… Командиром отряда был я.

— А-а… — вдруг с каким-то хрипом вырвалось у немца, он откачнулся на спинку стула. — Не может быть… Unmöglich!

— Ха! Ха! Ха! — рассмеялся Стрешнев. — Случайности бывают. Пожалуй, закономерно, что мы встретились с вами в такой обстановке. Это, если вы не забыли, наша третья встреча.

— Unmöglich! — повторил немец.

— Помните, вы еще меня спросили, кто я такой. Я ответил: человек. Вы на меня закричали, что красные — не люди.

Немец молчал.

— А вот мне доставили один ваш приказец, найденный сегодня в вашем штабе. Майор, прочитайте-ка его господину генералу, а то, может быть, он не помнит своих распоряжений, — сказал Стрешнев, передавая бумагу переводчику.

Майор прочитал:

— «Секретно. Предлагаю командирам частей под их личную ответственность по мере отступления наших войск с советской территории предавать огню предприятия, магазины, жилые дома. Работоспособное население уводить с собой. Сопротивляющихся и уклоняющихся уничтожить. Оставлять после себя голое поле. Барон Крейслер-Шпандау».

— Это ваш приказ? — спросил Стрешнев.

— М-мой…

— Кто же, выходит, люди: вы или мы?

С генералом вдруг произошла метаморфоза. Холодное, надменное выражение исчезло с его лица, оно посерело и сморщилось, стало старчески дряблым и маленьким, отчего еще более выделился его огромный зобастый подбородок. В глазах мелькнули тревога и затаенный испуг.

— Уведите его! — приказал командир соединения майору. — Пусть его допросит начальник штаба.

Сгорбившись, немец пошел из комнаты, но потом остановился и спросил заикающимся голосом:

— Я надеюсь, что со мной будут обращаться, как с военнопленным?

— Старый шакал испугался! — усмехнулся Стрешнев. — Переведите ему, майор, что мы пленных не расстреливаем, хотя он вполне заслужил, чтобы я всадил пулю в его медный лоб. Но пусть поживет. Вот кончится война, тогда его будут судить, как громилу, влезшего в чужой дом. Это пострашней для него, чем моя пуля. Ведите его, майор! Все!

Стрешнев наклонился над картой, взял карандаш и резким движением прочертил красную стрелу, летящую на запад. Она была прямая и ясная, как его жизнь, жизнь большевика и солдата. 1945

УЧИТЕЛЬ

I

В одной из ленинградских школ преподавал историю СССР старичок учитель Анисим Иванович Каширин. Был он сухонький, маленький, собой невзрачный, с тихим голосом, носил старомодное пенсне на цепочке, которое у него постоянно соскакивало. Ловил он его обеими руками, как дети ловят бабочек, и жест этот вызывал смешок в классе.

— Тише! Тише! — приговаривал Анисим Иванович и сурово сдвигал мохнатые брови.

Однако школьники уже давно изучили его привычки, нрав, интонации его голоса, и суровость на лице учителя не пугала их. Да и сам он, пока прилаживал пенсне на носу, пока раскрывал школьный журнал, потом привычным движением вынимал платок из кармана, сморкался и откашливался, не очень-то требовал соблюдения абсолютной тишины, пожалуй и трудно достижимой в классе, вмещающем сорок характеров, сорок темпераментов, словом, сорок молодых людей 15-16-летнего возраста. Не было абсолютной тишины в классе и в то время, когда он вызывал учеников и спрашивал их. Правда, он не любил, когда подсказывали с мест, и в таких случаях приглашал подсказывающего к своему столу, ставил рядом с учеником, которого раньше спрашивал, и «гонял» обоих. Иногда таким образом у стола собиралось человек по пяти, и начиналась дискуссия, в которой учитель играл роль арбитра.

Класс любил такие зрелища.

Но вот дискуссия окончена, ученики опрошены, отметки выставлены. Наступала небольшая пауза. Анисим Иванович захлопывал журнал, поднимался со стула и прохаживался в молчании по классу своей старческой — «клюющей», как называли школьники, — походкой.

В классе начиналось оживление. Тут и там слышались приглушенные разговоры, с «воздушной почтой» пересылались из одного конца класса в другой записки.