Пустыня внемлет Богу

Умение расслабиться и погрузиться в себя не приходит сразу, хотя тебя обучали медитации в Кемет.

Но там это другое. Там пытаются навязать мертвую силу предков живому присутствию. Тут же никто ничего никому не навязывает, но звезда здесь, не выдавая тайны неба, гораздо ближе к душе человеческой.

Вырвавшись из мертвой сверхреальности Кемет, здесь попадаешь в пространство нереальности, на грани снов, миражей, галлюцинаций. Потому по дорогам и тропинкам этого пустынного пространства, рискуя умереть от жажды, голода, ножа грабителя, бродит уйма предсказателей, звездочетов, пророков.

Многие из них считали, что они на пороге открытия тайны мира, а это оказывалась пропасть, куда они проваливались и гибли.

Пространство это лишь на первый взгляд пустынно. На самом деле полно деятельности и деяний. Соглядатаи тоже бродят по этим дорогам, чуют нечто, но обретаются в ином, самом поверхностном слое, на поводке собачьего своего нюха: их-то и можно отличить по собачьим заостренным мордам и манере принюхиваться к еде.

Но есть здесь иное, пусть малое, братство людей, разбросанных в этом пространстве, таких, как Мерари или Ханох. — Ханох?

— По-еврейски учитель, книжник. Его еще зовут Энох. Говорит, что побывал в аду и раю. Рассказывает так красочно, что трудно не верить. Ты еще встретишься с ним. Пасет стада на севере. Люди эти редки, но они есть. Встретил же одного, Мерари. Слухом своим и духом приклонены к этому пространству, ловят едва слышимое биение его тайны в надежде ее раскрыть.

— И вы, учитель, принадлежите к этому братству? И вы верите в это высшее присутствие?

Самое опасное — это блуждающий в человеке дух отрицания и противодействия. На языке иврим отрицающий и противодействующий в настоящем времени — сотен; в прошедшем и как существительное — сатан, Сатана. Вот он мгновенно улавливает слабость души, раздувает мнимые неудачи, оборачивает в чары разочарование.

— Судя по вашим рассказам, дорогой учитель, вы пытаетесь жить в некоем возвышенном мире. Куда же вы денете этих малорослых злых пастушков, которые нападают на ваших дочерей?

Об этом сейчас и поговорим, если ты не устал. Ведь далеко за полночь. Как тебе известно, я священник мидианский, религиозный исповедник и глава племени, которое, пока я сижу здесь, главным образом кочует в равнинах Моава и Эдома, снимает налог с купеческих караванов, паломников, идущих в Кемет, а по сути, грабит их самым бессовестным образом, не говоря уже об урожаях зерна и стадах мелкого и крупного скота, которые забирает у оседлых тамошних племен.

Из истории Йосефа ты знаешь, что купцы моего рода-племени не гнушаются и торговать рабами. Не в моих силах воспитывать соплеменников. Тяжкая жара этих мест, сушь, обезвоживающая тело, приводят их души в этот мир полными жестокости и апатии, держат их в долгой дремоте, внезапно сменяемой приступами насилия.

Южнее, там, где подземные воды ближе к поверхности, мидианитяне более спокойны, ведут полуоседлый образ жизни, сами выращивают финики, рожь, овощи. Те близки моему сердцу. Давно бы переселился к ним, если бы не опасность, что между этими головорезами и теми нормальными сельчанами и скотоводами вспыхнет междоусобица, братоубийство. Вот пример единого племени о двух головах.

Лишь по этой причине они мирятся с моим присутствием здесь, снисходительно слушают мои проповеди, обличающие их в грабежах и насилии, и чинят мне мелкие пакости вроде той, свидетелем которой ты стал. Но не более, ибо суеверны и боятся мести звезд.

Суеверие это изводит меня, но об этом позже.

Осмотрись, сын мой. В наших местах нет счета времени. Интересуют меня твои успехи в письменностях. Да и вообще, о стольких вещах надо поговорить. Мое желание: когда тебе захочется, сойдешь на юг пастырем всех моих стад, которым, честно сказать, несть числа. Ну, сын мой, извини меня за стариковскую назойливость, ты ведь устал с дороги. Пора спать.

2. Сепфора

Женщины сродни миражам.

Фата-моргана — это их реальность.

И все же удивительно, как их постоянное присутствие рядом в считанные дни привязывает к месту, словно ты жил здесь с тех пор, как себя помнишь.

Вот луна бараньим рогом, хранящим в себе звуки иного мира, безмолвно освещает прохладную тьму тусклым светом. Сепфора вышла из шатра на знакомое место развешивать белье при лунном свете, мгновенно усиливающем энергию восприятия этого пространства. И обычная днем, потаенная, как бы забытая почва одомашнивается луной и женщиной.

Как же ты, Моисей, после пребывания у аскетов твердивший «Была бы на то моя воля, остался бы там навсегда», открывая здесь глаза на рассвете, не мыслишь начало дня без того, чтобы увидеть эту девицу, Сепфору: смуглую, почти черную от солнца, но не опаленную, а нежную кожу ее лица, глаза с тяжелыми полуопущенными веками, быстрый взгляд которых не может нарушить затаенную в них дремоту, сродни дреме этих бескрайних пространств. И потому кажется, глаза ее созерцают эту пустыню до самых основ ее и тайн.