Пустыня в цвету

– Сперва они ограничатся неопределенным намеком на какого-то английского путешественника; потом выяснят, не опровергнет ли этого Дезерт, а потом расскажут все это уже прямо о нем, сочинив массу подробностей, но так, что за руку их не поймаешь. Если он признается в самом факте, никто не примет его опровержений по отдельным неточностям. Газета всегда права, хотя и очень неточна.

Сэр Лоренс кивнул.

– Если бы мой знакомый решил заняться журналистикой, я бы сказал ему: «Будьте абсолютно точны, и вы окажетесь единственным в своем роде». Я не прочел ни одной правдивой заметки о ком-нибудь с самой войны.

– У них такая система, – сказал Юл. – Двойной удар: сперва ложное сообщение, а потом поправка.

– Ненавижу газеты, – проворчал Маскем. – Был у меня тут один американский газетчик. Расселся, чуть было не пришлось вышвырнуть его силой; понятия не имею, как он меня изобразил.

– Ну и старомодный же ты человек! Для тебя Маркони и Эдисон – самые злокозненные люди на свете. Ну как, значит, решено насчет молодого Дезерта?

– Да, – сказал Юл. Маскем только кивнул.

Сэр Лоренс поспешно перевел разговор на другую тему.

– Красивые тут места. А вы сюда надолго, мистер Юл?

– После обеда собираюсь в город.

– Хотите, я вас подвезу?

– Буду очень рад.

Через полчаса они отправились в путь.

– Мой двоюродный брат, – сказал сэр Лоренс, – достоин стать национальной реликвией. В Вашингтоне есть такой музей, где за стеклом стоят группы американских аборигенов, курят общинную трубку и замахиваются друг на друга томагавками. Так можно было бы и Джека… – Сэр Лоренс помолчал. – Но вот беда! Как его законсервировать? Трудно увековечить того, кто ничем не хочет выделяться… Вы можете ухватить любую тварь, если она живет, но этот человек словно застыл… А ведь что ни говори, и у него есть свой бог в душе.

– Устои, и Маскем пророк их.

– Его, конечно, можно было бы увековечить дерущимся на дуэли. Это, пожалуй, единственная деятельность, до которой он снизойдет, не боясь нарушить устои.

– Устои рушатся, – сказал Юл.

– Гм!.. Труднее всего убить чувство формы. Ведь что такое, в сущности, жизнь, мистер Юл, как не чувство формы? Попробуйте все свести к мертвому единообразию, – все равно форма возьмет свое.

– Да, но устои – это форма, доведенная до совершенства и принятая за образец; а совершенство кажется таким нудным нашей золотой молодежи.

– Хорошее выражение! Но разве такая молодежь существует не только в романах, мистер Юл?

– Еще как! «Челюсти свернешь со скуки», – как выразились бы они же. Лучше весь остаток жизни просидеть на муниципальных банкетах, чем хотя бы день – в обществе этих бойких молодых людей.

– По-моему, я таких еще не встречал, – признался сэр Лоренс.

– Ну и благодарите бога. Они ни днем, ни ночью не закрывают рта, даже во время совокупления.

– Вы, кажется, их недолюбливаете.

– Да, и они меня не выносят. – Юл сморщился и стал похож на химеру. – Тоскливый народец, но, к счастью, земля не на них держится.

– Надеюсь, Джек не считает Дезерта одним из них, – это было бы ошибкой.

– Маскем и в глаза не видал этих бойких молодцов. Нет, его бесит лицо Дезерта. У него и правда чертовски странное лицо.

– Падший ангел, – сказал сэр Лоренс. – Духовная гордыня! В его лице есть своя красота.

– Да я-то против него ничего не имею, и стихи у него хорошие. Но всякий бунт для Маскема – нож острый. Ему нравится образ мыслей аккуратно подстриженный, чтобы грива была заплетена в косички, чтобы он ступал осторожно и не закусывал удила.

– Кто знает, – пробормотал сэр Лоренс. – Мне кажется, что эти двое могли бы сдружиться, особенно если бы они сначала постреляли друг в друга. Ведь мы, англичане, – странный народ.

Глава четырнадцатая

Примерно в это же время Адриан пересекал убогую улицу, ведущую к дому его брата – священника при церкви Святого Августина в Лугах, – а за углом происходил эпизод, как нельзя лучше характеризующий англичан.

У входа в дом, который, казалось, вот-вот рухнет, стояла карета скорой помощи, и толпа зевак – им давно пора было заняться своим делом – окружала ее плотным кольцом. Адриан присоединился к толпе. Из ветхого здания двое мужчин и санитарка выносили больную девочку, а за носилками, громко причитая, шли краснолицая женщина средних лет и насупленный, что-то бурчавший себе под нос, бледный мужчина с обвислыми усами.

– Что случилось? – спросил Адриан у полицейского.

– Ребенку нужно сделать операцию. В больнице за ней будет прекрасный уход. А у них такой вид, будто ее тащат на убой. Вот и наш священник. Уж если он их не утихомирит, тогда пиши пропало!

Адриан увидел, что из дома вышел его брат и заговорил с бледным мужчиной. Бурчание прекратилось, но женщина завопила еще громче. Ребенка внесли в карету, и мать, спотыкаясь, кинулась к дверце.

– Экие олухи! – произнес полицейский, выступая вперед.