Пустыня

В супермаркете, проходя между длинными рядами, где, как солдаты неведомых войск, в шеренги, в пробковые пластмассовые затылки друг другу стоят двух, трёх, пятилитровые бутылки из прозрачного белого, голубоватого, зеленого пластика, я уже не смеюсь так беззаботно. А у вас не возникает подозрения, что в какой-то момент всё пошло сильно не туда?

Я доживу до тех времен, когда будут продавать воздух.

Считайте это предчувствием.

Литгазета

Что ещё делать в Ялте, как не смотреть на море? Думать о цветах, о пчелах. О чае. О мяте. О собственном имени. Об окружающем мире.

Если бы я захотела, разрешила себе, позволила, отважилась записывать прямо всё, что придет в голову, чем, собственно, и занимаюсь уже больше полусотни страниц, только ещё окончательно обесточить внутреннего редактора, придушить цензора-цербера — пришлось бы заполнить байты и байты своими размышлениями.

Мне никто не давал такой санкции.

Придется, видно, и дальше обходиться без неё. Мама спросила: как же ты там будешь одна. Словно я в первый раз ехала одна! В восемнадцать лет через всю страну в Новосибирск четверо суток, потом из Новосибирска в Ангарск ещё четверо — ничего.

А тут, уже разведенная взрослая дочь собирается на две недельки в Ялту в хорошо обустроенную квартиру знакомых, и как же она там будет одна. Действительно.

Она попыталась защититься от моего вечно слишком напористого в обращении с домашними тона: «Ну, я хочу сказать, не скучно ли тебе там будет?..»

Милая моя мама. Если бы ты только знала, насколько полнее, занимательнее, ярче, глубже именно наедине с собой я переживаю все те события, которых слишком много. В состоянии отсутствия всех, когда никакие сбои и сбивки невозможны. Я гляжу часами на море и на камни. И, конечно, перед моими глазами всё равно случаи в Москве. Так неизбежно.

Я толкнула стеклянную дверь, устремилась к охраннику, тот поднял усталые очки.

— К Вере Петровой, — отбарабанила раньше, чем страж успел раскрыть рот.

— Девятый этаж, кабинет девятьсот двадцать восемь, — сказал вохр, протягивая какой-то квиток. — На обратном пути не забудьте отметиться.

Я и так меченая. Схватила бумажку и повернулась, чтобы бежать по лестнице, да напоролась на Веру.

— Сейчас, подожди, — тихо сказала она и вернулась к разговору со старушкой.

Старушка ещё недавно, можно сказать, на днях — была женщиной. Недавнее прошлое чувствовалось в осенней гладкости прически — собранные аккуратным узлом уже начавшие редеть волосы поблескивали в тусклом матовом свете холла.

Серые, посаженные в морщинистые мешочки век глаза смотрели кротко и ясно, лицо гладкое и чистенькое, весь опрятный неброский облик — стоптанные башмаки, светлокоричневые трикотажные колготки, синяя юбка, блуза, куртка — сквозь всё убранство, казалось, можно увидеть и нижнее белье, и само тело, лёгкое, сухое, песочное.

— К сожалению, наш портфель заполнен на долгие месяцы, — мягко и тускло бубнила Вера.

Авторша. Странно. Старушка совсем не выглядит бойцом крупного древоточащего отряда графоманов, что осаждают днями и ночами редакции и издательства.

Вера взяла у неё из сухих рук пачку бумаги, испещренную жучками букв, отпечатанных, скорее всего, на матричном принтере. Взяла, говоря тем же мягким, сонным, обволакивающим голоском:

— Спасибо, спасибо…

Старушка ещё толковала о чем-то, звуки не связывались в слова, словно я вообще утратила способность воспринимать русскую речь или она говорила на другом языке. Под конец, неловко, боком, как краб, отгородившись от меня и сердясь, стала пихать Петровой какой-то непрозрачный целлофановый пакет.

Вера давай отказываться, а я неожиданно для себя самой сказала тихонько, но внятно:

— Бери.

Вера взяла, как-то сникла. Даже плечи опустились. Было такое что-то в целлофановом даре, в той (может быть) взятке, что никак нельзя было отказаться. По всем пониманиям — нельзя, и всё тут.

— А вот ещё, — обрадованная, старушка стала было совать Вере пачку чистой тонкой бумаги, сложенной пополам, такой же, как та, на которой сидели её жучки, — вот ещё, возьмите, пожалуйста, вам для редакции, пригодится… Бумажка, чистенькая…

Петрова совсем измученно, но ласково вздохнула. Сказала:

— Не надо. Оставьте себе. Пригодится. Лучше ещё что-нибудь на ней напишете. Да и согнуты листы, всё равно не пройдут в принтер…

Старушка, бормоча слова благодарности, отступая спиной, вывалилась за дверь, а мы впрыгнули в смыкающиеся створки лифта.

Вид у Петровой был какой-то потерянный, вялый.

— Вот, — промямлила она, — носит и носит. И не скажешь ничего.

— Покажи.

Мой агнец, белый сыночек,
Слабый мой стебелёчек,
Не досыпая сна
Я тебя не спасла

Я невольно хмыкнула. Стало жарко, по спине словно гусиным перышком провели — наверно, пробежала струйка пота.