Пустыня

В хрустальном гробе с разомкнутым кольцом на пальце лежит моя точная копия. Такая, какой я была. Я ведь совершила превращение, а она осталась, как прежде — было бы несправедливо, чтобы она переживала то же самое.

Плоский чёрный янтарь со сколами внутри, которые обрисовывают очертания шахматной лошади, пророс новой стрелкой — во лбу коня прорезался рог. И теперь ношу профиль единорога, оправленный в неблагородный металл неизвестного происхождения.

Здесь много что ещё, в деревянной шкатулке — коралловые рябинины в уши, привезенные из Помпеи через какие-нибудь три тысячелетния после её бесславной гибели. Подвески сродни древнерусским, купленные в ГУМе. Крохотный золотой колокольчик, подаренный братом Иванушкой сестрице Алёнушке, чтобы не стала козочкой — с неё станется, отважной и недалёкой, испить отравленной водицы из заросшего болотца. Медальон, переданный бабушкой. Длинная булавка в волосы, хорошее оружие — маленька шпага, смазать острие ядом, и можно легко причинять смерть…

Ну вот, собственно, всё, что украшает мой метафизический туалетный столик. В реальности не встретишь, сколько ни ходи. И всё-таки он более реален, чем вся остальная обстановка комнаты. Слева мерцает сотовый телефон, справа чудесная карманная машинка — персональный компьютер размером с ладонь. Но это уже приборы совсем других состояний…

«МакКои»

Иду хорошо, широко, размашисто, как на пружинах. И хвост, завязанный высоко прямо посерёдке затылка, длинный мой конский светлый хвост маятником поддерживает движение: шых-шых, нежно шаркая о высокий поднятый воротник пальто.

В одной руке свернутый в трубку белый лист, на пальце — перстень с почти плоским чёрным камнем. Другая в кармане. Хорошо идти, серое сукно обвивает ноги, каблуки низкие, но острые — я агрессивна, одинока и очень опасна. Сознание, как опасно на меня смотреть, наполняет сердце злобной радостью. Да я почти Горгона! Только не так страшна.

Огни белыми точками висят в густом небосводе — конечно, я знаю, что каждый растёт на бетонном стебле столба, но впечатление, будто парят в вечной московской мороси, помаргивая, помигивая, слезясь. Словно многочисленные глаза какой-нибудь страхолюдной аватары могущественного индийского бога наблюдают за тобой, маленькой и тонкой, как иголка, прозрачной, как тень или дрожащее отражение. Но я привыкла к вражде, мне весело в битвах, и кажется, когда-то сражалась с грузным и грозным недругом.

Одно из имен Будды, кажется, означает: «цели своей достигший вполне». А я? Что, если и я уже достигла цели?

Ведь судя по тому, что иду здесь сейчас, я победила. Впрямь: разве не смелость, не дерзость с моей стороны шагать вот так, в щёгольском сером пальто, после того, что я видела, после того, как предали, унизили, оскорбили? Разве я не птица Феникс после такого, раз восстаю из собственного пепла снова и снова, и, пожалуй, не менее красива, чем прежде, и, напротив, ещё лучше, словно пепел очищает, и в глубине глаз появился ртутный сумеречный блеск, и губы заранее ироничны, словно я и впрямь познала мир!

Меня уже посещали такие мысли. На мостах они всегда обостряются. Вот стою, остановившись на минутку, и являю всему миру пример злостного неподчинения порядку вещей. Пережила столько печальныx событий… И всё же я здесь, где — не важно, главное, как. Выяснилось, я настолько гибка, что не сломалась, и настолько крепка, что не покорёжена.

Да, развод. И внезапно стало понятно, что я примерно одинаково люблю всех мужчин, или — одинаково не люблю. Неожиданно проснулась, подняла голову кобры нежность — и к кому? Нет, я не какая-нибудь тварь, которая пользуется мужчинами как исправными швейными машинками, то во мне нежность мамы к сыночку. И если бы нежность можно было увидеть со стороны, скажем, как окутывающее фигуру жёлтое и розовое облако, вы немало были бы удивлены: я нервического сложения с тонкими запястьями и лодыжками, острыми коленками и локтями, а он, кто будит чуть тёплое чувство сродни снисходительности — высок, очень обширен, плотен, в три раза больше меня: широкий, могучий мужик. И всё-таки вижу ребёнка, слабенького, славного паренька, в рубашке с дырочкой подмышкой, в каких-нибудь смешных закатанных штанах. Застав себя на этом, с пристрастием допрашиваю компьютерный экран, перебирая пальцами буквы-клавиши, как монах — бусины чёток: как так? Кто позволил? И почему?

В каморе бабушкиного дома на верёвке, протянутой от стены к другой, висел огромный мольник. Рассадник для моли. Перекинутые через верёвку груды малахаев, тройных тулупов, горы платья, пальто и спидниц. Если порыться хорошенько, там можно было, наверно, обнаружить ещё какие-нибудь совсем древние образцы одеяний, что-то вроде древнегреческой тоги или даже шкуры мамонта. Во всяком случае, мамины платьица, из которых её дочь, то есть я, выросла лет десять назад, здесь висели.