Пусть всегда светит солнце

Ким Панферов ПУСТЬ ВСЕГДА СВЕТИТ СОЛНЦЕ Рассказы

Комсомольский значок

ирно и спокойно дышит море. Лениво накатываясь на влажный песок, о чем-то таинственно шепчутся волны. Замерли прибрежные кусты и деревья. Тихо. Прохладно. Изредка о моря порывами налетает ветер. Пошелестит листвой, обдаст крепким запахом водорослей и исчезнет. На рейде перемигиваются сигнальные огни боевых кораблей, время от времени доносится негромкий перезвон склянок, да в порту раздаются натруженные гудки буксирных пароходов.

Мой друг, командир звена морских истребителей Геннадий Соколов, сидит на высоком, отшлифованном водой камне и курит, жадно и глубоко затягиваясь. Огонек папиросы выхватывает из темноты маленький, пуговкой, нос, задорный хохолок на голове, большие карие глаза с этакими прыгающими смешливыми чертиками, по-детски пухлые губы. Все это придает его лицу лукавое, еще совсем мальчишечье выражение.

Но я знал, что его глаза умели смотреть по-мужски серьезно и пытливо, а голос быть уверенным и твердым, привыкшим к командам.

С Геннадием Соколовым я познакомился лет пять назад. До сих нор помню тот солнечный ласковый день, когда мы, выпускники школы военных авиамехаников, прибыли на аэродром, где базировался морской авиационный полк.

Еще в поезде, поглядывая на свои новенькие нашивки старшего сержанта, я мечтал попасть к боевому, заслуженному летчику. Ну уж если не к Герою Советского Союза, то хотя бы к такому, у которого, как говорится, вся грудь в орденах.

И каково же было мое разочарование, когда меня представили моему летчику. Передо мной стоял молодой паренек, примерно моего возраста, с одинокой звездочкой младшего лейтенанта на погонах.

Вечером ко мне подошел Сашка Корабельников.

— Ну как, — весело спросил он, усаживаясь рядом на мягкую зелень травы, — к кому попал?

Я молча махнул рукой и стал грустно разглядывать море, плескавшееся метрах в двухстах от границы нашего аэродрома.

— А у меня боевой, — похвастал Сашка, — орден Ленина имеет, четыре — Красного Знамени, а медалей и не сосчитать!

Но вскоре я забыл про свои огорчения. Полк жил четкой, размеренной, напряженной жизнью. Летчики осваивали новую технику. Хватало работы и нам — техническому составу: мы держали самолеты в полной боевой готовности. На первых порах мне приходилось трудновато: не хватало практических навыков. Помогал Геннадий. Он прекрасно знал самолет и мог самостоятельно справиться с любым ремонтом.

Потом, когда мы стали друзьями, я спросил Геннадия, уж не кончал ли он специальной технической школы. Улыбнувшись, он ответил:

— Нет, просто я считаю, что летчик обязан знать технику не хуже механика. Это мне помогает и в управлении самолетом.

Я видел, с какой настойчивостью он тренируется в фигурах высшего пилотажа, с жадностью расспрашивает опытных летчиков. У командования он был на хорошем счету, а по меткости стрельбы ему уступали многие в полку. Он уже ходил ведущим, и даже ветераны войны с трудом уходили от его цепкой хватки в учебном бою.

Помню, как я торжествовал, когда Соколов «победил» Сизова — летчика Сашки Корабельникова.

— Вот тебе и боевой, — подтрунивал я над ним, — вот тебе и вся грудь в орденах!

Но каково же было мое удивление, когда я увидел, как на другой день Геннадий с вниманием слушал «побежденного» им Сизова. Когда я сказал об этом, Соколов ухмыльнулся:

— Ты что же думаешь, если я «победил» Сизова в одном «бою», так, значит, я лучше его? Нет, брат, за спиной у него огромнейший опыт войны. Мне далеко до него.

Бежали месяцы, годы. Соколов стал уже старшим лейтенантом, командиром звена, одним из лучших летчиков полка. Но он не переменился: все так же настойчиво, с жадностью впитывал все новое.

…Геннадий бросил недокуренную папиросу, проследил, как ее огонек, сверкнув в темноте, исчез в набежавшей волне, и засмеялся. Я тоже рад за своего друга. Часа два назад он со своим звеном вылетел на перехват самолета, нарушившего советскую границу. Соколов применил все мастерство, которое он приобрел за годы службы в полку. Моряки, пристроившись к нарушителю, сковали маневры летчика, навязали ему с вору действия. Но экипаж бомбардировщика упорно огрызался огнем. Тогда Соколов приказал подавить огневые точки врага. И летчик был вынужден приземлиться на нашем аэродроме.

Сейчас Соколов заново переживал свой первый не учебный, а настоящий бой, когда дело шло о жизни и смерти. Я не мешаю ему расспросами, хотя мне безумно хочется узнать все мельчайшие подробности. Пусть подумает, а потом сам все расскажет.

Геннадий достал что-то из кармана и протянул мне. Я зажег фонарик и увидел комсомольский значок, влекшийся в камень.

— Память о днях, проведенных в комсомоле, — сказал Соколов, — и о моих заводских товарищах.

И вопреки моему ожиданию он заговорил не о бое, а о Новороссийске, о цементном заводе, где он работал до призыва на флот.