Пусть шарик летит

Это только их взгляды и слова его останавливают. И не может он ничего потому, что никогда не пытался, потому что они запугивают его своими взглядами и словами, потому что они все время говорят: «Тебе нельзя, Джон. Нет, нет». Если его разрежут и что-то там перестроят, ровно ничего не изменится. Какая чудовищная идея! Какой ужас! А если они что-нибудь в него вставят? Что-то такое, что не будет им? Это будет похуже, чем искусственные зубы. Эти жуткие хитрые приспособления, которые отец вынимает на ночь и бросает в стакан с водой. По всему дому слышно, как они ударяются о стенки стакана. Все это ничего не изменит. Ему об этом сказал как-то один человек, сказал не напрямую. Незнакомый человек с добрыми глазами, заговоривший с ним на улице.

Джон стоял в ожидании мамы, которая, казалось, уже никогда не вернется. Его била дрожь, и он никак не мог с ней справиться. Этот человек наклонился к нему, глаза его смотрели на Джона, а голос был спокоен, как ровно горящее пламя: «Ты справишься, сынок. Не позволяй никому мешать тебе стать тем, кем ты хочешь. Все в тебе самом. Шарик еще не шарик, пока не перерезали веревку и он не полетел».

ГЛАВА 4 Пусть шарик летит

Не будет он делать эту дурацкую работу о сырах или клеить старую дурацкую модель. Хотя и сказал, что будет. Даже для того, чтобы мама не волновалась. Да пропади они пропадом! Пусть горят синим пламенем!

Модель из двухсот двадцати семи готовых пластмассовых деталей, с выступами и прорезями. Соединяешь одну с другой и закрепляешь клеем. Потому что собирать настоящую, из дерева, для которой детали надо вырезать и выпиливать, ему не разрешают.

А эта дурацкая работа о сырах: наклеивать на перепачканные листы картона слова и картинки, вырезанные из журналов. «Ты же знаешь, что не можешь писать аккуратно, рука у тебя скоро начинает дрожать, и получаются каракули. Ведь не хочешь же ты испортить свою работу».

Может, улизнуть в лес и поискать там птицу-лиру, валаби, вомбатов, муравьедов и опоссумов?[4] Может, прихватить удочку и половить по пути рыбу в ручье? Может, вырыть во дворе яму, большую, глубокую яму, как у других мальчишек? Как та, что у Перси Маллена на заднем дворе. Она и пещера контрабандистов, и шахта золотоискателей, и крепость, и кратер вулкана, и Колизей[5] с рыкающими львами, требующими еды. Там всегда можно что-нибудь спрятать. И еще это у них клуб. Настоящая, замечательная яма! Зимой она наполняется водой, и тогда это Тихий океан или Бенгальский залив, или тонущее судно, а все они — матросы, откачивающие воду. Это опасное место, и мистер Маллен все собирается засыпать ее, да руки не доходят. Или он помнит, что и сам был мальчишкой?

Может, залезть на крышу и посидеть на самом верху? Крыша всегда рядом, похожая на гору, вроде Маттерхорна или Эвереста. Их покоряют другие, не он. Перси Маллен не только взбирается на крыши и сидит на них, но и прыгает оттуда. Но Перси позволяют делать почти все, даже деревья рубить.

Сисси Парслоу тоже иногда сидел на крыше своего дома. «Я король, и это мой замок, — насмехался он. — А ты — вонючий недоносок». Жуткий тип этот Сисси.

Стая скворцов возвратилась. (Скворцы, что унесли его цепи.) С криком и шумом уселись на телефонный провод. Сперва было похоже на нить коричневых бус, потом — на шеренгу болтающих и переминающихся на месте ребятишек: вот-вот начнут забег на дистанцию.

Мама перед отъездом сказала: «Я позвоню тебе из Мельбурна. Не уходи далеко».

В небе появилась стрела. Она пронзила шарик, и он упал на землю. Ощущение спокойствия и удовлетворения, чудное ощущение, что он может делать все, что хочет, а не то, что ему велят, исчезло, как исчезает текст перевернутой страницы.

Не может он пойти в лес, потому что должен оставаться возле дома. Не может вырыть яму, потому что ему не разрешают брать лопату. Не может забраться на крышу, потому что слишком долго будет спускаться к телефону.

Мамины слова, слова всех других долбили его по темени, стучали, как колеса на деревянном мосту.

Этот ужасный телефон, это маленькое зеленое чудовище. Весь день будет он здесь торчать, как большое подслушивающее ухо. Будет следить за ним и наводить тоску. Будет угрожать. А как только Джон отвернется, он подпрыгнет и заскрежещет: «Не смей! Нельзя!» И через час зазвонит снова.

Вот почему мама приберегла эти слова напоследок: чтобы он не мог поспорить. «Позвоню из Мельбурна. Не уходи далеко». Одна из грязных взрослых штучек.

«Нечестно!» — взвыл он и в припадке гнева швырнул камень из-под фруктовых деревьев прямо на дорогу, насмерть перепугав Мейми ван Сенден.

На Мейми были голубые джинсы и желтый свитер, а ее золотистые волосы — как бронзовый шлем. Высоко поднимая ноги, она шагала по дороге, в руках — сумка и список покупок.

— Ой! — взвизгнула она и как вкопанная остановилась под аркой, глядя вверх по дорожке прямо на Джона. Потом завопила еще пронзительнее: — Это ты, Джон Самнер? Зачем ты это сделал? Ты что, полоумный или как?

— Да нет. Просто не видел, что ты идешь.

— Спорю, видел.

— Не видел.