Пушкинский Дом

Конь — на скале, царь — на коне —
на месте кажутся оне…
(Стоит, назначив рандеву
с Европой,
сторожит Неву
и, дальновидно, пенку ждет —
но молоко — у нас уйдет!)
Под ними — змей! над ними — гений! —
мычит ужаленный Евгений:
бедняга напугал коня —
конь топчет змея и — меня.
Прошелся ветер в пиджачке,
проехал дождь в броневичке —
пока вскипало молоко,
мы оказались далеко:
«Подъявши лапу, как живые,
Стоят два льва сторожевые»,
на льве — герой мой (Лев на льве)
рисует «си» и «дубль-ве».
Итак, процессия Петра,
которой в гроб давно пора.
«Сии птенцы гнезда Петрова»
порхают.
Жизнь идет херово.
За внучком — дед, за бабкой — репка, —
и вождь вцепился в кепку крепко —
«Двенадцать»! Ровно.
Блок считал —
я пересчитывать не стал.)
Им разрешается по блату
прикладом бить по циферблату.
Часы отсчитывает — слово!
Что ново нам, то вам — не ново,
читатель моего романа…
Однако — рано, рано, рано! —
бежит мой Лев в черновике,
за ним — наряд в грузовике:
«Для правды красного словца
поймаем зверя на ловца!» —
но убежать герой мой должен! —
и мы процессию продолжим…
Идее предпочтя природу,
сочтем существенной — породу
(Петропольской погоды вред
нам оправдает этот бред),
и басню о Петре и змее
мы перепишем подобрее:
дождь, ветр и хлад,
и Годовщина —
достаточная суть причина
концу романа.
Эти метры
пройдем пешком, с дождем и ветром:
он рвет полотнище кривое,
фальшиво и простудно воет,
и,
погоняемые флагом,
уйдем и мы нетрезвым шагом,
вслед за собою
цель маня…
Кто
в прошлом
вцепится
в меня?

            Двенадцать — ровное число,

и стрелки
временем снесло.

1971

Если бы мы, заканчивая роман, могли заглянуть в будущее, то обнаружили бы растущее влияние героя на его автора. К сожалению, это не только доказательство творческой силы, вызывающей бытие образа почти материальное, но и разной силы возмездие. Поскольку влияние автора на героя вполне кончилось, обратное влияние становится сколь угодно большим (деление любой величины на 0 дает бесконечность). Аспект этот, безусловно относящийся к проблеме — «герой-автор», выходит, однако, за рамки опыта, приобретенного в процессе романа. Так, ровно через год после завершения романа автор оказался приговоренным к трем годам сидения в Левиной шкуре (будем надеяться, что одно и то же преступление не карается дважды…) ровно в таком учреждении, какое пытался воплотить одной лишь силой воображения.

Бывший горный инженер, а ныне автор романа «Пушкинский дом» (не опубликованного еще ни в одной своей букве) застигает себя весной 1973 года на ленинском субботнике в особняке Рябушинского в качестве аспиранта Института мировой литературы им. Горького, пылесосящим ковер, подаренный Лениным Горькому… «Нет сказок лучше тех, что придумала сама жизнь!» — восхищается автор.

И позднее автор застает себя время от времени за дописыванием статей, не дописанных Левой, как-то: «Середина контраста» (см. «Предположение жить» в сборнике «Статьи из романа». М., 1986) или «Пушкин за границей» («Синтаксис». Париж, 1989), или мысль уносит его в далекое будущее (2099 г.), где бедные потомки авторского воображения (правнук Левы) вынужденны выходить из созданного нами для них будущего (см. «Вычитание зайца». М., 1990).

Просто так Пушкин слова не ставил, и что-то в этом заглавии есть, какая-то формула. Но, думается, оттенок смысла в ней не тот, и не другой, а более тонкий и двусмысленный, чем почтительность к немецкой мысли или оголенное русофильство. Пушкин еще и тем замечателен, что никогда не впадал.