Пушкинский дом

Но танца и вообще не произошло, потому что вдруг кто-то зажег свет и скинул иголку с проигрывателя. «Играем в бутылочку!» – закричал он. «В бутылочку, в бутылочку!» – закричали все. Лева вспомнил, что слышал об этой игре: она – с поцелуями. Образовался круг. Митишатьев с Фаиной тоже в нем оказались – тогда втиснулся и Лева (это его запоздание напомнило ему передвигание стола, и он поморщился). В центре оказалась большая бутылка из-под шампанского. «Крути, крути!» – кричали. Кто-то попробовал ее крутить – ничего не получилось, сам упал. «Не можешь, не можешь, освобождай!» – кричали стоящему на четвереньках. «Она и не будет крутиться», – сказал тот обиженно. «Почему ж не будет?» – неожиданно для себя спросил Лева. «А так – не будет, – рассудительно сказал тот, поднимаясь с четверенек, – нужна бу-ты-лоч-ка, – зло сказал он Леве, – а тут бутылища! Нужна же бутылочка, пузырек!» – «Пузырек! – хохотали. – Пузырек!»

Кто-то крутанул ловчее, и серебряное горлышко уставилось на Фаину, как стрелка компаса на север. «О-о-о!» – пронеслось по кругу. «Крути – с кем! крути скорее!» – крикнул кто-то нетерпеливо. Лева весь замер и побледнел даже. «На меня, ну, на меня же!» – мысленно приказывал он бутылке, и даже губы у него шевелились. Бутылка указывала на Митишатьева. Лева помертвел. «Целуйтесь же, целуйтесь!» – закричали. Митишатьев вопросительно посмотрел на Фаину. Лева впился в нее взглядом. Фаина странно засмеялась, взглянула на Леву и покачала головой. «Ну вот!» – с досадой протянул кто-то.

Бутылочку крутанули еще раз, но указала она на самую неинтересную девочку – целоваться всем расхотелось, все как-то само собой распалось. Снова потушили свет и начали целоваться просто так, кто с кем хотел. Левой опять завладела розовая соседка, она тащила Леву куда-то в угол, а он все упирался и озирался, но нигде не находил Фаины с Митишатьевым, ни в одном темном углу. Их не было.

«Да, да… я сейчас…» – невнятно сказал он соседке и вскочил с дивана, на который она-таки успела его усадить.

Так он стоял некоторое время, побледнев, весь состоящий из толчков и порывов, делал стойку – даже ноздри у него раздувались (или слышал вдали призывные звуки рога?). «Ну, зачем же ты уходишь?» – ласково спросила соседка. Он не ответил. «Ах вот что, опять ее ищешь?..» – догадалась она. «Да нет же! – зло буркнул Лева, – мало ли зачем?» – и широкими, прямыми шагами, все равно казавшимися нетвердыми, направился к двери.

Он увидел Фаину с Митишатьевым настолько сразу, как выскочил из комнаты, что даже опешил и как бы споткнулся: чересчур разбежался – и резко затормозил. Фаина стояла у сундука, прислонившись спиной к стене, а Митишатьев – перед нею, поставив одну ногу на сундук и одной рукой уперевшись в стену над плечом Фаины. Вроде бы они так и стояли, не касаясь друг друга, и до прихода Левы, но Леве почудился некий шорох, какое-то их движение, которое он не сразу уловил. (И некоторое время потом, смотрел ли он «Утраченные грезы» с Сильваной Пампанини в главной роли, где она стоит на лестнице, а ее матрос как-то особенно поджимает ногу, или читал у Хемингуэя его знаменитую фразу: «Как всякий мужчина, я не мог долго разговаривать о любви стоя», он не мог ни видеть, ни читать этого спокойно – все мерещился ему сундук в той прихожей.)

Они оба посмотрели на него спокойно и вроде без замешательства. «Ну что, Лева, – сказала Фаина, – как твоя соседка?» – «Ничего», – выдавил Лева, не в силах побороть в горле спазм. «А мы тут разговариваем, – сказала Фаина. – Там душно». – «А», – сказал Лева. Митишатьев слабо кивнул и только теперь несколько изменил позу, оттолкнулся от стенки и убрал руку, ногу же оставил на сундуке – все у него получилось как бы так, что ему нечего скрывать от Левы: ничего необычного в его позе и не было: могут же два человека, увлекшись разговором, стоять именно так (в наш век нескованных и естественных движений), – думать что-нибудь другое, мол, было бы глупо на Левином месте, и что может быть смешнее неоправданных подозрений… Но Лева думал как раз то самое, а все силы уходили на то, чтобы этого никто не заметил. Но он ощущал, что ничего поделать с лицом не может… «Иду писать», – сказал он тогда, как бы шутя и оправдываясь. «Фу, Лева», – смеялась Фаина, чуть ли не одобрительно. И Лева прошествовал не оборачиваясь. Он постоял некоторое время на кухне, остервенело куря, и вернулся назад. Митишатьева с Фаиной уже не оказалось у сундука.