Пушкин на юге

Наконец он откашлялся и лег на спину — передохнуть. Он глубоко запрокинул голову в воду, и море легко держало его. Блаженное состояние охватило Пушкина. Глубокое синее небо без единого облачка сияло над ним своей чистотой. Море то чуть поднимало, то опускало улегченное тело, колыхая его, как щепку, отданную на волю волнам. Он едва шевелил пальцами, и ничтожного движения этого было довольно, чтобы держаться на поверхности. Дыхание его успокоилось, но кровь звенела певуче и сильно. У Пушкина в эту минуту не было дум, их заменяло общее одно ощущение, широкое, мощное: жить — хорошо.

Вдруг он почувствовал прибывающую силу, потребность движения, перевернулся и направился к берегу.

— В море отлично, но на земле все-таки как-то прочней… — пошутил он, одеваясь на берегу.

Молодая, вскипевшая в нем сила продолжала требовать себе выхода и на обратном пути.

— Я что-то в пучинах морских захолодал…

И он принялся бегать, делая по сторонам круги и зигзаги, дабы не покинуть медленно шагавшего Раевского. Тот следил за ним с легкой улыбкой.

— Ты точно щенок после купания.

А Пушкин в ответ, смеясь, притворился, что и впрямь отряхивает шерсть.

На пути к дому, чуть в стороне, рос молодой кипарис, Пушкин его навещал каждое утро, обычно еще до купания. Он любил это делать один. Сегодня же Николай и эта находка перевода из Байрона ему помешали. Зато сейчас, едва завидев его, он оставил Раевского. Налетев, словно ветер, и на бегу изготовив ладонь, он с размаху, как бы приветствуя, пробежал рукою снизу вверх по темно-зеленому плотному его одеянию, и холодноватые лапчатые ветки упруго, вслед за ладонью, тотчас выпрямлялись.

Став спиною к Раевскому, Пушкин, не нажимая, легко коснулся ствола и пальцем изобразил две какие-то буквы, как если бы шепотом доверял некую тайну молоденькому этому деревцу, так живо ему напоминавшему петербургский, тот кипарис.

Если б отставший Раевский вдруг догадался, чем занят там Александр, то в букве фамилии мог бы не сомневаться: это, конечно, была буква Р, но кто из сестер, которая? Пушкин со всеми был мил одинаково, однако же тайн своих никому не доверял.

— Что это нынче с тобой? — спросил, подойдя, Николай.

— А то, что сегодня я обуян. Нынче должен быть день происшествий.

— Это так почему ж?

— Кюхельбекера видел во сне. Как он топился. И чуть сам не утонул.

— Тогда берегись. А ты еще хочешь ехать верхом…

Раевских все еще не было слышно. Но на дворе черноглазый мальчишка, с надвинутой на затылок пестрою тюбетейкой, трудился уже у пузатого, плохо начищенного самовара. Он целыми пригоршнями сыпал в трубу сосновые шишки, и густой смолистый дым валил из нее пахучим столбом, щекоча нос и затмевая долины и горы. Голоса доносились из кухни, и домашняя птица неспешно прогуливалась, порою поднимая головы и важно озирая окрестность.

Пушкину подали коня. Он принял в руки коротенький хлыст и ловко вскочил в седло. Лошадь затанцевала.

— В горах, Александр, держи повода покороче, — послышался свежий внушительный голос.

Он сразу узнал его и, обернувшись, увидел в окне генерала Раевского, — в халате еще, по-домашнему.

Пушкин ближе подъехал к окну и, шутливо отдавая честь, отрапортовал:

— Рад стараться, ваше высокопревосходительство. Честь имею доложить: еду на поиски приключений.

Все эти дни Раевский-отец был в отличном расположении духа. «Александра Сергеевича» он давно уже заменил дружески простым «Александром», тем более, что старший сын его все еще не приезжал и привычное имя это не вносило никакой путаницы. «Слава богу, — подумывал он иногда про себя, — кажется, с Марией теперь у них поровней, а то девочке долго ли и увлечься». Он на сей счет зорко поглядывал за молодым человеком и однажды, смеясь, так передал жене свои наблюдения:

— Знаешь, Софи, а, кажется, наш-то поэт между трех сосен… да заблудился.

Черноокая внучка Ломоносова серьезно взглянула на мужа. Она была заботливою матерью и преданною женой, но шутки понимала плохо; по-настоящему заботило ее только одно — благополучие мужа. Она не улыбнулась, не отгадала, что Николай Николаевич только шутил и что за этим просто скрывалось отличное его настроение.

— Бог даст, ничего, — ответила она суховато и озабоченно.

Он ничего тогда ей не пояснил и весело потянулся за трубочкой.

Пушкин хотел было повернуть коня, как увидел за плечами генерала головку Екатерины. Она уже была причесана, и роза блестела в ее волосах утреннею росой. Это было так просто и вместе с тем дышало такой красотой, что он невольно залюбовался.

— Как самовар на стол, так Пушкина надо искать: Пушкин в бегах! — сказала она с улыбкой.

Он робел перед нею и, быстрый всегда на ответ, тут пробормотал совершенные пустяки, тотчас же и рассердившись сам на себя:

— Да самовар еще не готов…

«Так отвечают действительно только мальчишки!» А Екатерина Николаевна почему-то именно этим осталась довольна.

— Не пропадайте!

Он пустил лошадь шагом. Невольная задумчивость им овладела. «Я думал сейчас совсем не о ней, но, боже мой, до чего она хороша!»