Пушкин

Предание считало местом ссылки римского поэта Аккерман. Историко-географические разыскания опровергали эту легенду, и сам Пушкин возражал против нее, но места, хотя бы и легендарно связанные с героическими именами, глубоко волновали его. Оставив Аккерман, Пушкин уже в пути стал записывать стихи на лоскутках бумаги и выражал сожаление, что не захватил с собой «Понтийских элегий»[28]. Так начало слагаться послание к древнему поэту-изгнаннику, которое сам Пушкин ставил неизмеримо выше «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника» и «Братьев разбойников». В стихотворении с особенной глубиной звучит любимая тема Пушкина, близкая ему по личному опыту, — «заточенье поэта». В послании к Овидию Пушкин впервые вводит в изображение великого лирика тонкий прием поэтических вариаций на его темы. Из горестных строк Овидия и непосредственных впечатлений от степей, соседствующих с местами его изгнания, вырастала эта безнадежно ясная дума о судьбе поэта, его скорбях, его призвании

Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторил твои, Овидий, песнопенья
И их печальные картины поверял…

Не желая укорять римского поэта за его мольбы, обращенные к императору Августу, Пушкин все же с замечательной твердостью выражает в заключительных стихах своей элегии высшее задание и высший долг поэта:

Но не унизил ввек изменой беззаконной
Ни гордой совести, ни лиры непреклонной.

В Кишиневе шла большая карточная игра. В офицерском кругу у Липранди, в обществе, особенно у Крупянских, процветали банк, штосс, экарте. «Игру Пушкин любил как удальство», свидетельствует его кишиневский приятель Горчаков Это нередко приводило к конфликтам (на почве карточных недоразумений у Пушкина была дуэль со штабным офицером Зубовым). Но в 1821 году борьба за зеленым столом обратила творческие помыслы Пушкина к драматической теме игры. Он набрасывает начало комедии о дворянском обществе, увлеченном азартом. Главный герой — страстный игрок — ставит на карту своего старого крепостного дядьку Комедия нравов получала резкое социальное заострение, разрабатывая в сценической форме один из негодующих протестов «Деревни».

Критика устоев современного общества вместе с глубоким сочувствием к его отверженцам и жертвам глубоко захватывает Пушкина и становится темой его неоконченной кишиневской поэмы 1821 года «Братья разбойники» Это первая поэма Пушкина, основное ядро которой взято не из книг, преданий или устных рассказов, а непосредственно из жизни, личных впечатлений. Поэт дорожил этой подлинностью своего сюжета, целиком схваченного в гуще действительности. В своих письмах он отмечает истинность происшествия, положенного в основу поэмы. Когда кто-то в Кишиневе выразил сомнение в правдоподобии описанного бегства двух скованных арестантов, Пушкин кликнул своего Никиту, который подтвердил, что она в Екатеринославе были очевидцами такого случая.

Оказавшись свидетелем необычного эпизода тогдашней тюремной хроники — побега двух каторжников и их драматической борьбы за освобождение, ссыльный Пушкин обращается к теме, субъективно близкой ему, почти одновременно разработанной в «Узнике» и «Птичке». Бегство от тюремщиков, река и лес на смену решетке, вольные просторы и жизнь «без власти, без закона» — неутолимая жажда свободы во что бы то ни стало звучит господствующим мотивом повести. Замечательным штрихом подчеркивается тягость заточения: арестантам невыносимы не только окрики стражи и звон цепей, но «и легкий шум залетной птицы»[29].

Сохранившиеся планы дальнейшего изложения обращают к преданиям поволжской вольницы: «под Астраханью разбивают корабль купеческим», «атаман и с ним дева… Песнь на Волге». Это очевидные отголоски впечатлений Пушкина от песен и рассказов, слышанных им в донских станицах, где бытовали сказания о Степане Разине и персидской княжне, привлекавшие такое пристальное внимание Николая Раевского и его спутника. Местные факты уголовной хроники Новороссии и Бессарабии здесь намеренно сглажены национальной пестротой разбойничьего стана, невиданной смесью «племен, наречий, состояний», единением для общего риска донского уроженца, еврея, калмыка, башкира, финна, цыгана.

На фоне разноплеменного состава героев южнорусский этнографический элемент отступает перед заданиями социальной и психологической драмы, господствующими в поэме. Мотивы русских народных песен, преимущественно поволжских, введены в план поэмы, оформленной в духе мятежной исповеди героев Байрона, от которого Пушкин в ту эпоху, по его собственному признанию, «с ума сходил». Как в «Корсаре» или «Гяуре», здесь дана при максимальном лаконизме предельная насыщенность рассказа трагическими событиями.