Пушкин

В Воскресенье 24-го Августа в Торжке пишет первое письмо жене. Пушкин выехал с Черной Речки в бурю. Нева почернела, мост Троицкий поднялся дыбом, полиция протянула веревку и не дозволяла проезжать через него. Он сделал объезд на Исакиевский мост. В канавах вода поднялась и начала выступать из берегов, а по Царскосельскому проспекту валялось штук 50 сломанных деревьев…[537] Пушкин ехал с Соболевским, с которым сделал условие: во-первых пополам платить прогоны и не обсчитывать его, а во-вторых не пердеть дорогой, ни явно, ни тайно, разве только во сне. Погода однако-же скоро утихла. Пушкин много шел пешком и занимался тем, что бил на дороге змей, выползших из взволнованных бурею болот и пригретых солнцем. Из Торжка он свернул во владения своих старых знакомых Вульфов и их родственников, в деревни Тверской губернии, близко расположенные друг от друга: Павловское, Берново, Маленники. Он находился теперь в Павловском также точно, как был там в 1829 году. Многих обитательниц этих мест он не нашел; и с чувством посмотрел на белую старую кобылу, на которой делал он некогда верхом небольшое расстояние между Павловским и Маленниками, которое и теперь предпринял. Кажется, впрочем, что главные лица фамилии были тут и между ними Вельяшева, которую я некогда воспел, прибавляет он. Оттуда проехал в деревню Яропольцы к теще для устройства дел и 26 пишет из Москвы о пребывании там, рассказывая забавные анекдоты о сватовстве брата своего по жене Гончарова, большого чудака. Он остановился в Москве у Нащокина и 29 ночью он уже выехал в Казань. В Москве были оргии и пиршества. Встретил Судиенка, товарища холостой жизни, с тою только разницей, что тогда было у него 125 тыс. дохода, а у Пушкина ничего. Оригинально встречается с Н. Раевским в книжной лавке. Тот приветствовал его: «Sacre chien! Comment? Vous Stes ici et je n'en sais rien! — Animal! отвечает Пушкин: qu'avez-vous fait de mon manuscrit petit-russien?» После того они садятся в коляску, и Раевский придерживает Пушкина, чтоб он не выскочил. Затем оргия с пуншем у Всеволожского. Вечер такой-же у Нащокина, чуть-ли не с цыганами, и Пушкин выезжает из этого чада. На ближайшей станции какая-то хорошенькая городничиха, едущая с теткой, принимает его за станционного смотрителя и говорит: «Любезный, я узнала, что есть у вас свободная тройка», и просит ее для себя. «Покорнейше благодарю», отвечает Пушкин, — «я этим воспользуюсь для себя». Однако-же вскоре он умилостивился, отдал тройку городничихе, нанял для себя вольных и даже принял путешественниц под свое покровительство на дороге. Он был в Нижнем 2 сентября, а 3-го уже отправился в Казань, куда и прибыл 5-го. Погода стояла превосходнейшая, дни были жаркие и позднее Пушкин замечает, что Бог только на одного меня угодил, а хлеба и травы погибли от засухи. Он осматривает в Казани город и в татарском предместье находит девочку-татарку, которая еще ползает на карачках, хотя уже завелась двумя зубами. Скажи это моей Машке, прибавляет он. 8 сентября он еще был в Казани, а 10-го уже в Симбирске, где обедал у Загряжского и 12-го пишет из села Языкова, в 65 верстах от города, где живет у поэта. Тут он прибавляет, что он спит и видит, как-бы начать писать, что и потом подтверждает еще на возвратном пути из Оренбурга, говоря: «я сочиняю в коляске, что будет как дома очучусь?» Вообще следует сказать, что поездку в Оренбург Пушкин делает не охотно, по нужде, для денег (это видно даже по скорости его путешествия). Часто он положительно проклинает участь, которая заставляет его носиться по дорогам и всегда говорит об этом вояже с неудовольствием и малым расположением. Видно осенняя творческая деятельность его возмущалась необходимостью скачки для труда, предпринятого единственно из расчета. Из Языкова пишет, между прочим, о г-же Фукс, встреченной в Казани, что это гадкий синий чулок, с навощенными зубами, грязными ногтями и претензиями. Она показывала ему альбом, где Баратынский безбожно лгал, упоминая о ее красоте. Пушкин от альбома, кажется, отделался. Замечательно, что Пушкин, так быстро скакавший, 14 сентября все еще был в Симбирске. Случилось обстоятельство: он встретил зайца и уже предчувствовал беду, которая и случилась. Едва добившись лошадей на первой станции, что уже было первым исполнением дурного предвещания, он поехал далее — встретилась горка, тощие кони бились, бились всю ночь, а к утру оказалось, что отъехали только 5 верст. Далее нельзя было испытывать судьбу. Пушкин вернулся в Симбирск и веял другой тракт на Оренбург. 18 прибыл в Оренбург и затем 3 дня с 19 пробыл у Яицких Козаков (об этом подробности у Даля). Козаки приняли его удивительно и два раза Атаман и потом общество давали ему обеды, угощая его рыбой и икрой. Пушкин хотел возвратиться в Болдино через Саратов и Пензу, но 23 сентября пошел дождь в Яике и лишил его прекрасной дороги, которую он так восхвалял. Сделалась распутица, экипаж вяз и едва тащился. Из Саратова и Пензы известий не находим, но он был опять в Языкове и 1 октября только прибыл в Болдино. Дорога его истомила, он был не в духе и грустные предвещания теснились в голове его. Подъезжая к деревне своей он еще встретил попов и обрадовался, когда не нашел писем из Петербурга — всё несколько дней выиграно у печали. Таким приехал он: разбитый, усталый и недовольный всеми помехами, которые даже наставили его сомневаться, может ли он даже написать еще что-нибудь в деревне, но в этом он ошибся. Нежно пишет он к жене, что подле нее он бы больше сделал и милое его письмо начинается любовно: «Дура ты, мой Ангел». Во всей этой поездке он только и утешает себя надеждой, что посредством Пугачева наживет деньги, расплатится с долгами — и «тогда заживем», прибавляет он, «а может и ничего не сделаем и промотаем их, не так-ли?» В Дерите,[538] между прочим, Пушкин не был.