Пушкин

Поэма открывается любимой темой революционных строф Шенье: «Но лира юного певца — О чем поет? — Поет она свободу…» Это основная идея героических од Андре Шенье, в которых говорится о разрушении Бастилии, о созыве Национального собрания, о торжественной присяге депутатов. Выступления Мирабо и торжество перенесения праха Руссо и Вольтера в Пантеон упоминаются в революционной оде Шенье «О восставших швейцарцах». Прощанье с друзьями и ответ врагам, как и заключительный стих элегии «Плачь, муза, плачь!», обращают к тюремным ямбами Шенье. Не прибегая к бытовой реставрации или эффектам стилизованного языка, Пушкин сосредоточивает свое творческое внимание на драме героя и раскрывает до конца весь трагизм исторического события.

Элегия об Андре Шенье начинается с воспоминания о траурной «урне Байрона», воспетого «хором европейских лир». Пушкин принес на эту гробницу и свою поэтическую дань в известных строфах 1824 года «К морю». Образ поэта, «оплаканного свободой», все еще сохранял свое очарование. Под этим воздействием весною 1825 года Пушкин как бы предвосхищает тему новеллы Бальзака «Обедня атеиста».

«Нынче день смерти Байрона, — писал Пушкин 7 апреля Вяземскому. — Я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба божия боярина Георгия. Отсылаю ее тебе». Поп Ларивон по прозвищу «Шкода», произносил на погосте Ворониче имя мирового поэта, а опочецкие крестьянки поминали в это весеннее утро творца «Дон-Жуана» и «Каина».

Понятно удивление отца Шкоды. Насчет «божественного» он никак не сходился с «михайловским барином», которого нередко навещал. Пушкин, видимо интересовался этим характерным народным типом попа-балагура, весельчака и приверженца «зелена вина». По словам близко знавших его лиц, он «был совсем простой человек, но ум имел сметливый и крестьянскую жизнь и всякие крестьянские пословицы и приговоры весьма примечательно знал». «Случалось подчас, что даже в храме, во время службы, он не мог удержаться от своих юмористических выходок, — сообщает собиратель святогорской старины, — являя собой живую фигуру в жанре монахов Рабле. Недаром его прозвали «Шкода».

В конце апреля приехал на несколько дней Дельвиг. С Пущиным речь шла главным образом о политике тайных обществах, о Воронцове, Грибоедове. Беседы же с Дельвигом касались преимущественно поэзии: как раз в это время Пушкин готовил к изданию свой первый сборник лирики. Лучшего советчика, чем Дельвиг, трудно было найти.

Друзья-поэты перечитывали и обсуждали старинные и новейшие поэтические тексты, спорили о Державине и читали его стихи. Много говорили о Рылееве (незадолго перед тем Пушкин получил «Войнаровского» и «Думы»). В только что появившейся «Полярной звезде» был напечатан отрывок из рылеевского «Наливайки», озаглавленный «Смерть Чигиринского старосты»; он привел Дельвига в восхищение. Это стихотворение чрезвычайно понравилось и Пушкину. Он прочел другу свои новые произведения: первые главы «Онегина», несколько сцен «Бориса Годунова».

Старый михайловский биллиард из карельской березы несколько отвлекал от литературных бесед. Вечера проводили в Тригорском, где на сцену появлялись альбомы в сафьяновых переплетах с золотым обрезом. Дельвиг обогатил коллекцию автографов Осиповой своим стихотворением «Застольная песня» и вписал в заветную тетрадь Анны Вульф лирические стансы. Стихи и поэт понравились тригорским затворницам. «Наши барышни все в него влюбились, — писал Пушкин Льву Сергеевичу про Дельвига, — а он равнодушен, как колода». Впрочем, через год Дельвиг написал Анне Николаевне Вульф несколько строк, которые привели ее в восхищение.

Так протекали первые месяцы в михайловском заточении. Судьба, казалось, собрала все свои силы, чтобы лишить поэта живых источников его творческой деятельности и окончательно отнять у него бодрость и вкус к жизни. Здесь он почувствовал себя впервые «вне закона», на бесплодной почве «безводного острова», затравленным «изменниками и врагами», охваченным «бешенством скуки».

Каким же образом гибель все же миновала осужденного? «Поэзия, — по словам самого Пушкина, — спасла меня, и я воскрес душой…» Невзгоды жизни снова были преодолены творческим трудом.

XIII ЛЕТОПИСЬ О МНОГИХ МЯТЕЖАХ

Няня рассказывала поэту сказку о семи Симеонах:

«Как на том ли Окиане-море глубоком стоит остров зелен; как на том ли на острову стоит дуб зеленый, от того дуба зеленого висит цепь золотая, по той по цепи золотой ходит черный кот. Как и тот ли черный кот во правую сторону идет — веселые песни заводит, как во левую сторону идет — старые сказки сказывает».

Пушкин был в восхищении от таких устных «поэм» и запоминал их для своего ямбического пересказа.