Пушкарь Собинка

Совладал с собой, наконец. Огляделся по сторонам. Народу вокруг кремлёвских стен — не счесть. Всякий при своём деле. Спорится, кипит работа! И, выходит, всё зря? Ни к чему всё, коли ближние к великому князю люди не надеются оборонить город?

Помотал головой Собинка. Словно отогнал дурной сон. Бросился искать деда. Туда, сюда — нет его. Будто провалился сквозь землю. Нашёл у Боровицких ворот. Распекал дед молодого мужика за небрежение.

— Голова пустая! Баню себе ставишь в огороде? Али возводишь крепостную стену?!

— Деда! — позвал Собинка. — Подь-ка сюда!

Обернулся дед Михей:

— Тебе чего?

— Важные вести!

По испуганному лицу Собинки понял дед: стряслось что-то. Отошёл в сторонку:

— Чего там ещё?

Запинаясь, передал Собинка случайно услышанный разговор.

— Свиньи жирные! — выругался дед. — О своей шкуре да о мошне все заботы. Остальное — пропади пропадом. Ну, погодите, бояре высокородные…

На другой день стал приглядываться Собинка к великокняжеским хоромам. А там суеты более обычного. И народу больше. Подвод собрана прорва. Бояре толкутся на дворе, ровно простые мужики.

У Глазовых вечером подле избы — сходка. Посадский народ судит-рядит: что готовится? Гвалт стоит. Не поймёшь, кто о чём толкует. Староста Вавила тут же. Зыркает по сторонам, слушает.

Все ждут деда Михея.

Пришёл не один, с ним ещё двое плотников.

Снял шапку, поклонился притихшим людям:

— Худо, православные. Завтра чуть свет отправляется с великокняжьего двора обоз со всей семьёй великого князя, с казной, многими боярами, детьми боярскими и холопами…

— Ловко удумали! — сказал гневно Любим Гвоздь. — Бегут, ровно крысы из дома, в коем запахло бедой.

Дед Михей согласно кивнул головой:

— Бегут.

— А куда? — спросило разом несколько голосов.

— Этого в точности не ведаю, — ответил дед Михей. — Говорят, будто прежде на Дмитров, а далее к Белоозеру.

— Стало быть, не верит великий князь в победу над Ахматом. И не чает отстоять Москву… — заметил с горечью сосед Глазовых, плотник Иван Крюков.

— О том догадаться — не надобно большого ума, — со злостью выговорил Любим. — Что мы-то будем делать? Куда девать наших жён и детишек? Кровные они тоже у нас! Иль всей Москвой с курями, коровами и козами тоже подадимся на Бело-озеро?!

Криком в едином гневе откликнулись мужики:

— Нет!

Дед Михей поднял руку:

— Шуметь — толку чуть…

— Скажи, что делать?!

— То же, что и делали: чинить кремлёвские стены, готовить оружие, а кому следует — идти в полках на Берег биться с ордынской нечистью.

— Из Москвы бегут… — укорил Иван Крюков.

— Им же срам, — ответствовал дед. — Нам урок…

Поздно разошлись мужики от глазовского дома.

И удивительно: два человека, друг друга не видя, в одну сторону повернули, к дому Ивана Васильевича Ощеры. Были то староста Вавила и — кто бы мог подумать? — деда Михея родной сын Савелий. А дельце-то у них было одно, общее: донести окольничему великого князя о том, что говорится и делается в посаде. По долгу службы шёл Вавила. Савелий — по охоте своей и подлости.

Ранним утром от великокняжеского двора потянулся длинный обоз. В повозке лучшей — великая княгиня Софья. В других — боярские чада и домочадцы. На множестве телег, тщательно сокрыты от чужого взгляда, бессчётные сундуки, мешки, укладки — богатейшая казна великого князя Ивана III Васильевича. Собиралась она его дедами и прадедами. И им самим была изрядно пополнена путями всяческими. Сопровождение — бояре верхом на конях. Вокруг крепчайшая стража из детей боярских и слуг. Толпой — алчные и беспощадные холопы, готовые по первому хозяйскому слову разорвать на куски любого, правого или виноватого равно.

Великий князь Иван Васильевич остался в своих хоромах. На благо себе. Ибо довелось княгинюшке его, маловерной и слабодушной, испить в трудный час горькую чашу.

И прежде не жаловали москвичи высокомерную и заносчивую чужеземную принцессу Зою, ставшую великой княгиней Софьей.

А тут вся Москва высыпала поглядеть на трусливое шествие. Иные стояли в молчании. Иные насмешками и злыми шутками провожали Софью. И опасливого великого князя хулили: не без его согласия, а вернее всего, повеления, вывозили из Москвы сокровища.

Тщетно бесновалась стража.

Известно, на каждый роток не накинешь платок.

Глава пятая К осаде!

Вновь переменилась Москва.

Ещё строже стала.

Великого князя посадский люд встречал хмуро.

За ужином, когда вся семья Глазовых собралась на дедовой половине, зашёл о том разговор.

Дедуня размышлял вслух:

— Что поделаешь? Таким уродился великий князь Иван Васильевич. Осмотрителен да осторожен. Десять раз отмеряет, а потом режет. Да как не быть осторожным? Промежду отцом его Василием Васильевичем и дядей отцовым Юрием Дмитриевичем и двоюродными братьями, Василием Косым и Дмитрием Шемякой, была лютая грызня за власть. Изуверствовали друг над другом — язык сказывать не поворачивается…

Собинка помнит, что у Евдокима в Орде жена и дочка.

— Какие они — люди-то ордынские? — спрашивает.

— Говорят и живут по-своему. Едят не по-нашему.

— А чего едят? — встревает Авдюшка.

— Конину более. Пьют кобылье молоко…