Пульс Хибин. Сборник

Знаете ли вы, что называется в геологии цирком? Это бывает в тех местах, где залеживается снег и постепенно тает, посылая вниз потоки. Ручьи эти размывают породу, въедаясь в скалу все глубже и глубже. Так вот и образуются возле потока полукружия, эти цирки, с наваленными в них огромными камнями. По таким камням мы поднимались в Хибинах высоко, чтобы там, наверху, посмотреть работу в молибденовых штольнях. Вокруг нас была природа тундровая, переходящая в гольцы. Конечно, всякая высота на горе всюду кончается тундрой и гольцами, но здесь, в Хибинах, не только конец высоты, но и начало было погружено в ту же самую тундру. От этого казалось, будто Хибинами лишь завершается все и наша богатая природа находится тут же, где-то внизу, если спуститься куда-то под Хибины. Особенно мрачно было Ущелье геологов с его цирком черных камней, остатками прошлогоднего снега и клочками серых туч. Геолог Семеров, известный разведчик вскрытых ныне хибинских великих богатств, рассказывал нам, что его близкий знакомый, ботаник Г., однажды отправился в Ущелье геологов для сбора тундровых трав и не вернулся. Его нашли мертвым в этом мрачном ущелье; лег на камень отдохнуть, сумку подложил под голову и уснул навсегда. Этот ботаник, как многие натуралисты, таил в себе поэтическое чувство природы. Однажды он подарил геологу березку, которая за пятьдесят лет своей жизни поднялась от земли всего только на пятнадцать сантиметров. Ботаник при этом так восхищался маленьким существом, трогательным и выразительным, что и геолог Семеров в свою очередь пленился березкой, и вот я тоже теперь от грандиозных цирков перенес свое внимание на живущие среди них маленькие существа. Я увидел — на большом сиенитовом камне, в трещине, рос и цвел только теперь, в августе, пахучий желтый бубенчик, тот самый Trollius europaeus, который в нашей богатой природе под Москвой появляется первой весной после подснежника, анемоны и волчьего лыка. Рядом с желтым бубенчиком цвел, конечно, в очень уменьшенном виде, наш светло-малиновый иван-чай, и возле него, в той же самой щелке, набитой перегноем, сидела та самая малюсенькая березка, побратавшая в чувстве природы меня с геологом и покойным ботаником. Вот это замечательно и со мной бывает всегда: если удается своим вниманием сочувственно проникнуть в глубочайшую и характерную мелочь природы, то сейчас же и большое представится совершенно особенно и в согласии с малым: озеро Малый Вудъявр внизу, под нами, почему-то стало трехцветным. Пришлось обратиться с вопросом к геологу, и он объяснил нам, что красное — это просто от неба, голубое — это сама вода горная, ее прозрачно-голубая глубина, а зеленое — это дно: такая прозрачная вода, что через нее видно зеленое дно. После цветистого озера в мыслях моих явился Хибиногорск в чудесном сопоставлении с березкой: большому городу теперь всего три года, а березка в пятьдесят лет поднялась на пятнадцать сантиметров. Но так и все в этой тундровой природе: она очень медленная, но зато человеческое скорое дело на тундровом фоне вспыхивает и кажется взрывом скрытой тундровой жизни. По правде говоря, с обыкновенной дачной точки зрения, какая это жизнь, если даже в самый разгар лета нельзя полежать на траве — холодный камень, нельзя искупаться — ледяная вода! Но зато человек и не лежит и не останавливается, а стремительно движется. Так в заполярной пустыне климат обратно действует на дерево и человека: дерево в полстолетия вырастает на пятнадцать сантиметров, а человек в каменной пустыне в три года собирает город, с электричеством, заводами, железной дорогой, академией наук, банями и музыкальными курсами.

Когда мы были высоко и уже подбирались к молибденовой штольне, где-то в горах грянул взрыв аммонала, и надолго пошла перекличка. Вслед за этим раздался второй взрыв и третий, задавая для эха чрезвычайно сложные звуковые задачи. Я вспомнил тех своих лопарей, с которыми давно-давно ездил на лодке по Имандре и бродил в этих самых горах. Бывало, лопари вздрагивали и роняли из рук весла при малейшем необъяснимом звуке и, бледнея, рассказывали много своих поверий, связанных с неожиданным звуком: кто-то крикнул, и от этого кто-то другой обернулся навсегда в камень причудливой формы. Где теперь эти мои лопари?

Я очень люблю тишину в природе, но есть этому предел: лапландская тишина была действительно страшная, и я как вспомню о ней, так мне тоже начинают показываться в камнях живые чудовища. Лапландскую тишину выносить гораздо труднее, чем даже гудки автомобилей и дребезжание стекол, она как будто вынуждает к невыносимому аскетическому подвигу. И вот я, такой любитель тишины, с удивлением замечаю в себе, что взрывы аммонала и последующий продолжительный грохот в горах доставляют мне удовольствие, и чем больше гремит, тем больше хочется, чтобы дальше сильнее гремело.