Пугачев

Наблюдения иностранца вполне подтверждаются другими источниками. Дореволюционный историк В. И. Семевский в книге, посвященной крестьянам в царствование Екатерины II, привел большое число примеров различных наказаний, а порой и просто диких расправ, которым подвергались крепостные[288]. Правда, Семевский пишет, что «личности, зверски истязавшие своих крепостных, несомненно, составляли исключение», в то время как «целая половина крепостных — крестьяне оброчных вотчин — были избавлены от непосредственной барской расправы»[289]. Историк сообщает о двадцати известных ему случаях, когда помещики, замучившие своих людей до смерти, властями были признаны виновными. Однако из его же труда отчетливо видно, что помещиков-мучителей было гораздо больше. Кроме того, некоторые баре наказывали своих «рабов» не из садистских побуждений, а, так сказать, с целью исправления, но это воспитание также походило на мучительство. Причем к таким «педагогическим» мерам прибегали весьма просвещенные люди того времени, которые, наверное, очень удивились бы, если бы их обвинили в жестокости. Знаменитый полководец Александр Васильевич Суворов был гуманным человеком. Одному из своих управляющих он приказывал лишь «словесно усовещевать, сажать на хлеб и на воду, в крайности, сечь по разсмотрении вины розгами». А когда Суворов узнал, что управляющий держит виновных скованными, то запретил прибегать к подобным мерам. Однако Александр Васильевич очень не любил пьяных, а потому приказывал поливать водой у колодца замеченных в пьянстве крестьян даже зимой. Суворов говаривал: «От холодной воды хмельное скорее пройдет, и дольше этот человек стыд и муку будет помнить, чем если его высечь розгами. Коли горячее любишь, то и к холодному будь способен». К телесным наказаниям прибегали также ученый и мемуарист Андрей Тимофеевич Болотов и поэт Гаврила Романович Державин. Последний, например, приказал высечь принародно четырех скотниц за то, что они, плохо присматривая за скотиной, еще и «осмелились» просить барина их «от страды уволить». Старых скотниц надлежало сечь «поменьше», а молодых — «поболее». И если просвещенные люди таким образом «перевоспитывали» своих крепостных, то что же творилось у остальных помещиков?[290]

Екатерину II частенько обвиняют в лицемерии: мол, ее заявления не соответствовали реальной политике. А. С. Пушкин в «Заметках по русской истории» (1822) назвал императрицу «Тартюфом в юбке и в короне»[291]. (Правда, по мнению А. Б. Каменского, «в более зрелые годы представления Пушкина о екатерининском периоде русской истории, вероятно, несколько трансформировались», о чем «свидетельствует образ императрицы в повести “Капитанская дочка”»[292].) «Чернильным кокетством» назвал екатерининские декларации советский историк Р. В. Овчинников[293]. Однако, на наш взгляд, в жизни всё было гораздо сложнее. Зачастую политика Екатерины совпадала с ее декларациями о гуманном отношении к подданным. Вспомним хотя бы, что подписанный императрицей приговор яицким казакам, участникам бунта 1772 года, был несравненно мягче, чем его проект, предложенный следственной комиссией. Да и участь многих пугачевцев, как увидим позже, была облегчена благодаря опять же воле государыни. Это же можно сказать и о людях, оговоренных самозванцем или оговоривших себя.

Тем не менее остается вопиющее противоречие между декларациями и реальной политикой императрицы: с одной стороны, она заявляла о негативном отношении к крепостному праву, с другой — так и не улучшила положение помещичьих крестьян. Возможно, Екатерина не могла сделать этого, поскольку, по оценке современного историка А. Б. Каменского, «реальная власть российского монарха во второй половине XVIII в. действительно была далеко не абсолютной и контролировалась определенными политическими и социальными силами, действовавшими в интересах дворянства»[294]. Может быть, именно этим и объясняется появление в годы, предшествующие пугачевщине, указов, подтверждавших и даже укреплявших власть помещика над его крепостными. Среди прочего крестьянам запрещалось (сенатским указом от 22 августа 1767 года) подавать челобитные на своих господ, «а наипаче ее величеству в собственные руки», а их составителям и подателям грозили наказание кнутом и ссылка в Нерчинск на вечные каторжные работы[295]. Таким образом, и без того минимальная возможность пожаловаться на самоуправство барина исчезла вовсе. Несомненно, правы историки, утверждающие, что этот и другие екатерининские указы лишь возобновили давние нормы, которые восходили еще к Соборному уложению 1649 года[296]. Однако мы хорошо знаем, что прежде Екатерина, невзирая на Уложение, собственноручно принимала крестьянские челобитные. И если бы не подобная практика, то злодеяния знаменитой барыни-садистки Салтычихи, возможно, так никогда и не вышли бы наружу[297].