Пугачев

Двадцать шестого октября 1774 года Пугачев, его первая жена и сын отправились в Москву под охраной отряда Галахова, численность которого не превышала ста человек, а вероятнее всего, насчитывала 64 конвоира. Правда, галаховский отряд сопровождали различные военные команды; вернее, они должны были находиться в тех селениях, где конвой будет останавливаться на ночлег. «Везли Пугачева скованного по рукам и ногам», но уже «не в клетке, а в зимней кибитке». «Пища ему производилась сытная, — вспоминал пугачевский конвоир капитан Н. 3. Повало-Швыйковский, — и пред обедом и ужином давали порцию простого вина (то есть низкоградусной водки. — Е. Т.). Пленника везли только днем, а ночь проводили за крепким караулом на приуготовленных квартирах». Если верить Повало-Швыйковскому, «всем сопутствующим разговор с ним был воспрещен». Однако, по свидетельству П. С. Рунича, также входившего в состав конвоя, напротив, «в дороге он (Пугачев. — Е. Т.) стал разговорчивее, веселее и каждый вечер на ночлеге рассказывал нам о военных своих подвигах и разных приключениях своей жизни». По мнению Р. В. Овчинникова, возможно, запрещение разговаривать с Пугачевым не распространялось на старших офицеров конвоя, к которым принадлежал помощник Галахова майор Рунич[777].

Самозванец, в частности, поведал, «что не мог бы Михельсон разбить его под Сениковою (правильно — Солениковой. — Е. Т.) ватагою, если б генерал его Чумаков не был в том причиною»:

— Когда я отступал от Царицынской крепости, то и приказал Чумакову как генералу артиллерии и генералу-квартирмейстеру, чтоб он следовал впереди с войском и занял бы лагерь на Сениковой ватаге, а сам я и со мною генералы мои Овчинников, Перфильев, Коновалов и Федулов оставались в арьергарде, чтоб удерживать беглецов, кои начали было разбегаться; пришел с арьергардом к лагерю, который Чумаков пред большою рытвиною Сениковой ватаги поставил, который должно было ему поставить за рытвиной; приказал я тотчас перенести лагерь за оную; но как во всю ночь занимались переносом лагеря, причем натурально сделался беспорядок, то Михельсон, узнав об оном, напал на меня, пред светом, и удалось ему меня разбить. Но если б Чумаков расположил лагерь за рытвиною, то утер бы я нос у этого немца![778]

А вот еще одно воспоминание Рунича, достойное внимания читателей. Однажды невдалеке от Арзамаса в первом часу ночи к нему пришел один из конвоиров, подпоручик Ершов, и доложил, «что Пугачев сильно и отчаянно сделался болен». Майор поспешил в избу, где содержался Пугачев, и «нашел его действительно страдающего сильною коликой». Самозванец едва мог говорить. Увидев Рунича, он произнес:

— Я умираю. Велите выйти всем вон из избы, я вам одному открыть должен важнейший секрет.

Рунич выслал всех из избы, а солдату Дибулину приказал как можно скорее нагреть чайник воды для приготовления пунша, с помощью которого офицер собирался вылечить самозванца. Когда Рунич остался с Пугачевым наедине, тот «прерывчатым» голосом со вздохом сказал:

— Если не умру в сию ночь или в дороге, то объявляю вам, чтобы доведено было до ее величества государыни императрицы, что имею ей одной открыть такие тайные дела, кои, кроме ее величества, никто другой ведать не должен; но чтоб был к ней представлен в приличном одеянии донского казака, а не так, как теперь одет. (По словам мемуариста, просьбу эту Екатерине передали, но она, как нетрудно догадаться, от встречи с самозванцем отказалась.)

Вскоре принесли горячую воду, сахар, чай и французскую водку, из которых Рунич приготовил «доброй пунш». Самозванец выпил три чашки, после чего «на лице стал показываться у него крупной пот». Майор сидел у самозванца «часа два», развлекая его разными рассказами. Вскоре лекарство начало действовать — Пугачев сказал, что «ему в груди стало полегче и что его всего прошиб пот». Рунич приказал «приодеть» больного, «после чего стал он засыпать и заснул крепко». Наутро, когда Рунич пришел к своему пациенту, самочувствие того заметно улучшилось:

— Ты, батюшка, славный лекарь, и я от твоего лекарства ожил и здоров так, как будто ночью со мною ничего не случилось[779].