Пугачев-победитель

— Бей, не жалей! — время от времени взвизгивал Дорофеич, дергая измызганную веревку.

И Кирюшка, подпрыгивая, рвал тонкие веревочки малых колоколов.

Спугнутые колокольным звоном сизые голуби, для которых колокольня служила пристанищем, носились над широко раскинутым селом, вычерчивая в голубом небе круги.

— Передохнем малость, Кирька! — предложил сыну Дорофеич. — Уф-фа! Упарился дюже!

0 забулькал, словно давясь смехом.

— Тятька! — крикнул глядевший в пролет Кирюшка. — Чего это?

— Ну?

— Птица, говорю, чево летит?

Дорофеич воззрился по тому направлению, которое указывала коричневая и покрытая корою струпьев от бесчисленных царапин рука Кирюшки.

— Воронье степное летит! — вымолвил Дорофеич.

— Тятька! А сколько их, воронья того? Будет сто?

— Сто?! Эв-ва, хватил! Тут, брат, тыщею пахнет. Одно слово — видимо-невидимо!

— А куда они, тятька, летят?

— Дурак? Аль не видишь? От восхода на закат.

— Из Сибири, тятька?

— Сибирь — далеко. Из степей… А, может, оно и впрямь из Сибири. Она, ворона, такая... Одно слово, каторжная душа...

— А зачем она летит?

— А кто ж ее знает. Поди, спроси ее!

— А как я ее спрошу? — допрашивал Кирюшка.

Плоское лицо Дорофеича засияло лукавою улыбкою.

— Самое простое дело. Возьми у мамки жменю соли, изловчившись, да и насыпь ей, вороне, на хвост. Она и сядет. А ты тут ей и производи допрос с пристрастием... Ха-ха-ха!

— И все-то ты врешь, тятька! — обиделся Кирюшка.

— Люди ложь, и я тож! Но, промежду протчим, давай-ка опять вдарим. Штой-то народ неоченно собирается до церкви! А што касаемо воронья, то пущай себе летит. Небось, здесь на жительство не останется. Налетит и пролетит, куда следует. У него, у воронья, говорю, свое дело. Ишь, словно рать какая идет. Валом валит...

— А с чево бы это тятька? — продолжал допытываться неугомонный Кирюшка.

— Может, свадьбу воронью празднуют…

— А рази бывает воронья свадьба, — усомнился мальчик.

— Ого. Та-кой тебе пир на весь мир задают! Одно слово — каторжные души! Но ты того, говорю… Не зевай! Вдарь-ка в малые колокола, покедова я язык раскачаю.

Задребезжали опять нестройно малые колокола. Потом раскачавшийся железный язык большого колокола коснулся его края. Колокол слабо и печально охнул.

— Не любишь? — засмеялся Дорофеич. — Прямо, боярин! Спокойное житье ему требовается. А, вот, я тебя как хлопну...

Сильнее раскачавшийся железный язык звонко ударил в край колокола, и с колокольни полились гулкие дребезжащие звуки.

— Бам-бам-бам...

— Тятька! От барской усадьбы солдаты на конях бегут, — весело вскрикнул Кирюшка.

— Вот и обнаружился дурак! — засмеялся причетник. — Это не солдаты: солдаты всегда пехтурою прут. А это гусары царские...

— Анпиратора Петра Федорыча?

— Опять дурак обнаружился! У Петра Федорыча никаких гусаров нету. Он гусаров страсть как не любит. Он все с казаками. Уральские казаки с им, опять же которые с Дону, а то, говорят, еще с Запорожья. Шапки на них — в аршин росту, верх алый, мешочком висит, а там еще кисточка. У кого золотая, у кого серебряная, у кого шелковая...

— Тятька! А для чего кисточка?

Дорофеича поразил этот детский вопрос. В самом деле, для чего кисточка?

Не находя ответа и не желая подорвать свою отцовскую важность признанием в своем невежестве, он сделал строгое лицо и важно сказал:

— Государственное, брат, дело. А ты лутче своим делом займись. Дерни-ка по всем по трем. Отзвоним да и с колокольни долой. Наше дело таковское. А отец Сергий се дни поучение будет говорить...

— Про што, тятька?

Что-то забулькало в горле причетника. Потом он, давясь от смеха, вымолвил:

— Наподобие ослицы валаамовой.

— Я про ослицу валаамову знаю, тятька! — похвастался Кирюшка. — Ехал на ней там кто-то, а ослица вдруг как заговорит человечьим голосом... Ну, он испужался...

— Испужаешься! Ну вдарь-ка, вдарь!

— Блям-блям-блям! — залились колокола.

— Бамм... бамм... бамм! — загудел, дребезжа, разбитый старый колокол.

— Бросай, Кирька! — скомандовал причетник.

Мальчик колобком скатился с лестницы колокольни, чтобы увидеть, как к паперти подходит отряд гусар под командою ротмистра Левшина.

Всех гycap с Левшиным было человек около сорока. Почти половину своего маленького отряда ротмистр оставил для охраны барской усадьбы. Юрий Николаевич Лихачев, загоревшийся желанием поволочиться в саду за хорошенькой золотошвейкой Ксюшей, тоже предпочел не покидать усадьбы.

Отряд производил не слишком внушительное впечатление: люди сидели на разномастных лошадях, среди которых попадались и высокие, горбоносые степняки-киргизы, и приземистые лохматые донские маштачки, и тяжелые ширококостные вислоухие кони саксонской породы, вывезенные из недр Германии пришедшими в Россию при Елизавете Петровне колонистами-немцами. Сам Левшин сидел на тонконогой стройной и красивой, почти снежно-белой кобыле, в жилах которой имелась хорошая доля арабской крови.