Пугачев-победитель

Таратайка, влекомая тройкой вороных, была окружена гарцевавшими на разнокалиберных конях вершниками в самых разнообразных костюмах, вооруженными кавалерийскими карабинами и тесаками.

Кучер сдержал разгоряченных вороных у паперти. Первым выскочил из таратайки Назарка и помог сойти «анпиратору».

Дрожащий словно в лихорадке отец Сергий встретил его пресветлое величество с крестом и евангелием на паперти. Выдавил из себя несколько слов, которые должны были означать приветствие Бородач с оловянными глазами перекрестился двуперстным знамением, но поцеловал крест и евангелие. Тогда Назарка бесцеремонно повернул отца Сергия за плечи и сказал ему:

— Иди, батька, барабань обедню, что ль.

Место шмыгнувшего в храм священника заняли другие представители кургановцев. Черноглазый Левонтий выступил с медным блюдом, на котором лежало сотни две медных монет, штук тридцать серебряных рублевиков и сверху несколько червонцев.

— На твои, осударь, нужды! — сказал Левонтий, слащаво улыбаясь. — Как ты нам отец, так мы, значит, твои верные сыны отечества и твои верные слуги... То есть, до последней, значитца, капли крови... И все такое...

«Анпиратор» корявыми пальцами с неопрятными ногтями выгреб из блюда все золото и несколько рублевиков, а потом кинул Назарке:

— Енарал. Приймай в нашу осудареву казну!

За Левонтием выступили садовник Карл Иваныч с большим букетом цветов из барских оранжерей и кратким приветствием и Тихон Бабушкин, бывший студент. Последний, приняв театральную позу, промолвил напыщенным тоном:

— Ваше императорское величество, великий государь! Вонми, Белый царь, гласу твоих верных сынов. Еще древние римляне говорили, что воке попули — воке деи, то есть глас народа — глас бога. Вот, моими устами сей воке попули и приветствует тебя, законный государь, на пути твоего шествия к бессмертной славе, в храме величия росской империи...

Назарка зашипел на бывшего студента:

— Чего болтаешь-то?

Немного смутившись, Бабушкин протянул тупо смотревшему на него «анпиратору» свернутый в трубочку и завязанный голубой ленточкой листок бумаги.

— Энто что же? — осведомился «анпиратор».

— Латинские вирши моего сочинения в честь вашего пресветлого величества, с переводом оных на российский язык. Слагая сии вирши, пользовался я образцами, данными россиянам знаменитым пиитом Михайлою Васильевичем Ломоносовым.

«Анпиратор» нерешительно взял листок, повертел его в корявых лапах, боязливо заглядывая внутрь трубочки.

— Пиита, гришь... Энто что жа такое? Прошение от обчества что ли ча? Так ефто надоть по принадлежности. Нашему, сказать бы, канчлеру...

Бабушкин откашлялся, но прежде, чем он успел вымолвить слово, Назарка бесцеремонно столкнул его в сторону и, показывая на двери храма, сказал «анпиратору»:

— С этим опосля. Пожалте во храм, ваше величество.

И добавил:

— Сильвупля.

«Анпиратор», сопя, боком пролез в дверь. За ним прошел Назарка, за Назаркой несколько спешившихся вершников. Анемподиста, стоявшего на паперти с хлебом-солью, оттерли в сторону.

* * *

«Анпиратор» стоял как раз против Царских Врат и время от времени нерешительно оглядывался по сторонам, забывая креститься и класть поклоны. В «анпираторах» он был всего несколько дней и потому еще не успел привыкнуть. Зачастую путался, не знал, как следует себя держать, или вдруг ни с того, ни с сего пугался и думал, что «здря все это затеяно, ну его к шуту!»

Тогда мотал большой, словно распухшей головой, как баран, и бормотал:

— Ну и дела, можно сказать!

И думал, что хорошо-то хорошо, а то как бы себе и шею не свернуть. За такие дела не похвалят. Оченно просто!

Он вспоминал поучительный пример его хорошего знакомого, бывшего «фалетура» Моськи, то есть Моисея, с которым они вместе много лет прожили в тесной дружбе, когда были крепостными у небогатой помещицы Лядовой. Моська сначала «ходил в казачках», потом сделался «фалетуром». А он, нынешний «анпиратор Петр Федорыч», звался тогда не Петром, а Акимом и «ходил в кучерах».

— Н-ну и дела, можно сказать!

Барыню Лядову, Марьсеменну, помещицу, «порешил» ударом дубины по темени повар Гришка, давно точивший на хозяйку зубы за рябую Нюшку, которую она, Марьсеменна, отдала замуж за пастуха Егорку. С Моськой оборудовали дело-то. Ну, и началось это самое... Одно слово — заварилась каша. А что и к чему, трудно понять. Уложивши госпожу, хуторок ее растащили, и собралась ватага, порешили все идти к гулявшему где-то поблизости и присылавшему «подметные письма» с обещанием воли, земли, бороды и прочего «Петру Федорычу». И пошли. А он, Аким, ходивший в кучерах, увязался за ними, рассчитывал, что ему, как хорошему кучеру, опять же умеющему при случае и лошадей подковать, удастся попасть к «Петру Федорычу» на его царскую конюшню.

— Вот дела, можно сказать! — тоскливо бормочет «анпиратор».