Пугачев Победитель

виден. Один умен, другой—дурак-дураком. Один работать охоч, а другой—лежебока. Как всех поравняешь?

Да я не о том! — досадливо отмахнулся Пугачев.— И сам знаю, что, скажем, не могу приказать Хлопуше таким красивым стать, как твой Сенька. На твоего Сеньку все бабы да девки буркалы пялят, а на моего Хлопушу посмотреть боятся. Опять же, недавно отдал я одну полоняночку, дворянскую дочку, сладкую, старику одному гундосому в наложницы, значит, а она, девка, после первой же ночи возьми да и полосни старичка моего по горлянке ножичком. А кабы отдал я ее Сеньке твоему, говорю, так, поди, она бы ему ноги мыла да тую воду пила... Я вот о чем: чтобы не было вперед «кости белой» да «кости черной». Сословиев чтобы не было. Званиев всяких...

Так. А ты зачем Зацепу да Хлопушу в графы произвел? Юрку Жлобу зачем вчера адмиралом назначил?

Так то же за заслуги, не по наследству. Заслужил— становись князем альбо графом.

Так. А ежели у Зацепы сын родится, он как числиться будет?

Пугачев замялся.

Да неужто же мне Зацепу, моего слугу верного, обидеть, у его пащенка титул графской отнямши?

Так. А он-то сам, зацепинский пащенок, чем титул заслужил?

Пугачев молчал. Тогда Мышкин продолжал сухо:

Пустое все!

Старичка одного знал я, когда сидел в Казани.. Хороший такой старичок. Годов ему, может, семьдесят пять, а то и все восемьдесят. Баяли ребята, из князей тоже, как и ты. Ну, может, и не из князей, так все равно из дворянов. А сам себя Иваном Безродным называл.

Бродяжил что ли?

Еще при царе Петре от мира отрекся да и пошел н побродяги. Дралй его плетьми,— ничего, не сдался: человек, мол, божий, обшит кожей, зовут Иваном, а больше ничего не помню.

Ну, так вот, сидючи в остроге, больно уж хорошо к торил он, старичок этот... Земля, грит, ничья, божья. К ю на ней сам работает, тот ею и владеет, поке- | | работает. А начальства никакого не надобно. К солдаты идти — грех большой, потому бог сказал: Не убий. Суда никакого тоже не надо, от законов только ОДНО ЗЛО-

Умно!—сухо засмеялся Мышкин.—А жить-то кик?

А так, говорит, и жить. Все люди, мол,— братья. А главное, ежели собственности не будет, а все сообща, так из-за чего и ссориться?

Та-ак! Приходилось слыхать.. Ну, а с работой | не же? Кто, говорю, работать будет?

- Человеческой душеньке, грит, свойственно труд побить не ради прибыли, а ради добра. Ну, вот и ну дут дружно работать, а что добудут, то по-братски и делить будут.

А кто, скажем, работать не охоч?

Таких, говорит, теперь только можно встретить, потому что не по-братски все. А когда все по-братски пудет, так и самый ленивый устыдится да так-то за |щ боту обчую ухватится..

А ежели не ухватится?

Н-ну, ничего и не получит. А когда его голод проймет, тогда-

Тогда пойдет он не на работу, а чужие клети ни погреба очищать темной ночью. А кто подвернется, Тш он того кистенем по башке. А ты его лови да и острог сажай.

Никак нет! Острогов да колодок не полагается!

А как же с вором да с грабителем таким

пить?

Пугачев развел беспомощно руками.

А уж и не знаю. По-нашему, по-мужицкому, конечно, пымал ты его да первым делом колом по ребрам, чтобы больше не пакостничал».

А старичок-то твой что говорит?

А он так говорит: не судите да не судимы будете. Ну, согрешил, скажем, человек. А вы — без внимания. А ему и станет совестно. Што, мол, такое я делаю?

Да придет он к «братцам», из клети которых все добро уволок, да бух на колени. Простите, мол, православные! Больше не буду! Так что ли?

Пугачев прыснул со смеху.

Хо-хо-хо! Дураков не так уж много на свете!

Постой! Солдат, говорит твой старичок, не надо?

Не надо. Потому и войны не надо..

Так. А вот, скажем, к примеру, мы, русские, возьмем да своих солдат по домам и распустим. Идите, мол, ребятушки, бог с вами. А то грех большой драться. Ну, ребятушки-то, конечно, и рады. Им что? А в это время, скажем хан татарский возьми да и шарахни на Русь. Тогда как?

Старичок говорит: сопротивляться не следо- вает...

Та-ак. А ежели татарчуки людей, скажем, резать почнут?

Они такие! — согласился Пугачев,

А тогда как? Становись перед ними, татарами, на колени да и говори: грех, мол, голубчики, людей резать? Ну, а им, конечно, сразу стыдно станет. Ну, и они тоже бух на колени: простите нас, Христа ради! Никогда больше не будем! Давайте обниматься да лобызаться... Так что ли?

Пугачев хохотал, хватаясь за живот.

Ой, уморил! А, ну тебя! Придумает же такое?!

Я-то ничего не придумываю! — остановил его Мышкин.—Это твой старичок придумал с великого ума..

Пугачев махнул презрительно рукой:

Блаженненькой! Что с его взять?!

Потом тоскливо вымолвил:

А выходит, что все здря!

Что такое?

Здря, говорю. Мир не переделаешь. Хошь ты себе лоб расшиби, а мир, какой был, такой и будет!

Такой и будет! — подтвердил Мышкин.

Так из-за чего мы-то народ булгачим? Нет, ты скажи: чего для?

Мышкин нахмурил седые брови, пожал плечами, л потом ответил:

У каждого—свое. Мужик за землю хватается, н пакам надоело службу царскую нести — тяжело. Нот Голобородьки в митрополиты, а то и в патриархи 1 и ^ российские пробираются. Хлопуше кровушки чело- и< ческой попить хочется-.

А нам с тобой?