Пучина

Довольно долго вспоминали мы съ Братчикомъ всѣ мелкія подробности давно прошедшихъ временъ — временъ нашей жизни у Маріи Ивановны Желѣзневской. Все былое ярко воскресло въ нашей памяти и, припоминая всѣ его мелочи, оба мы невольно повторяли: «Да, да, другія времена были, другіе люди». Мнѣ казалось, что Братчикъ искренно сожалѣлъ о томъ, что эти былыя времена прошли м не вернутся снова, тогда какъ у меня было тяжело на душѣ про воспоминаніи обо всѣхъ этихъ «Монъ бижу» и «Ma пренссссъ», которыми поиграли, какъ игрушками, и которыхъ потомъ выбросили на улицу, какъ хламъ.

— Вашъ племянникъ у васъ? — наконецъ, спросилъ я Ивана Трофимовича, желая скорѣе приступить къ дѣлу.

— Что вы! что вы! — воскликнулъ почти съ ужасомъ Братчикъ. — Стану я держать у себя сопляка! Ненавижу я этихъ прохвостовъ, вездѣ тоже носъ суютъ, глаза мозолятъ, вертятся, какъ черти передъ заутреней! Подсмотрѣть да подслушать все хочется! Охъ! Сестра, дура тоже, прислала, не спросясь, зарѣзала безъ ножа. Еще хорошо, что у меня Маремьяны эти есть. Охъ! знаете поговорку: «Маремьяна-старица обо всемъ мірѣ печалится». Ну, вотъ эти самыя Маремьяны и у меня есть, у каждаго онѣ есть. Безъ Maремьянъ ни одинъ видный человѣкъ не проживетъ. Да. Вонъ тамъ эта дура, — онъ указалъ на дверь, куда скрылась дама со слезой въ голосѣ,- она и взяла шалопая. Обрадовалась даже случаю отличиться передо мной, онѣ всегда радуются… на нихъ верхомъ ѣзди, а онѣ радуются. Дуры!.. Охъ! охъ! Нельзя только у бабы-дуры оставятъ, набалуетъ его. Онъ еще соплякъ, а она его сейчасъ въ чинъ молодого человѣка произведетъ, мужчиной онъ начнетъ себя понимать. Какъ вонъ она только увидала его, сейчасъ и зарапортовалась: «Ахъ, милый молодой человѣкъ! Ахъ, ужъ я васъ потому буду любить, что вы племянникъ нашего дорогого Ивана Трофимовича!» Ну, она-то это сдуру, какъ ей и слѣдуетъ, зарапортовалась, а мальчишка отъ этихъ словъ ужъ и губы оттопыриваетъ: «цѣлуйте, молъ, меня за дяденькинъ счетъ, буду много доволенъ». Охъ! Драть его еще надо, штаны спустить и драть! А она: «молодой человѣкъ»!

Онъ сильно взволновался и раскашлялся, охая и бранясь. Его толстая служанка, какъ видно, не безъ основанія называла его ругателемъ. Онъ ругалъ дѣйствительно всѣхъ и за все.

— Когда же я могу видѣть юношу, чтобы проэкзаменовать его и уговориться насчетъ условій? — спросилъ я, когда Братчикъ немного утихъ.

— Ахъ, что тутъ условія! — простоналъ Иванъ Трофимовичъ. — Сестра не нищая, хорошо заплатить! Все равно деньги зря мотаетъ, дура. Чего же тутъ говорить объ условіяхъ. Охъ! только бы пристроить щенка.

— Но все же я долженъ хотя знать, насколько онъ подготовленъ…

— Да, да… Такъ вы къ ней, къ Маремьянѣ поѣзжайте…

Иванъ Трофимовичъ крикнулъ:

— Ольга Сергѣевна! Эй, Ольга Сергѣевна, заснули, что ли?

Дама со слезой въ голосѣ появилась изъ-за драпировки, быстро сѣменя ногами.

— Вы меня звали? — искательнымъ топомъ приживалки спросила она.

— А вы оглохли, что ли? Конечно, васъ звалъ, — проворчалъ Иванъ Трофимовичъ брюзгливымъ голосомъ. — Другой тутъ Ольги Сергѣевны нѣтъ. Возьмите вотъ этого молодого человѣка и поѣзжайте съ нимъ къ себѣ домой. Сейчасъ же поѣзжайте! Ему надо Алексашку проэкзаменовать.

— А какъ же вы? — испуганно спросила дама съ слезой въ голосѣ.

— Что: какъ же я? — передразнилъ ее Иванъ Трофимовичъ.

Въ эту минуту раздался звонокъ въ передней, и тотчасъ-же до насъ долетѣли быстрые вопросы:

— Неужели лежитъ! Что же меня не извѣстили? Человѣкъ умереть могъ, а моня не извѣстили.

— Ну, вотъ Сорока-бѣлобока еще прилетѣла, — проговорилъ Иванъ Трофимовичъ насмѣшливо. — Охъ, уѣзжайте, уѣзжайте! И съ одной съ ума сойдешь!.. Вотъ сейчасъ трещать начнетъ!.. Охъ! поѣзжайте!

Я всталъ съ мѣста; дама съ слезой въ голосѣ тоже покорилась приказанію. Въ дверяхъ мы встрѣтились съ какой-то высокой, некрасивой и немолодой особой съ рѣзкими и угловатыми мужскими манерами. Она на ходу кивнула недружелюбно и пренебрежительно головой моей спутницѣ и сразу быстро заговорила, обращаясь къ больному:

— А я-то шла, хотѣла разсказать…

— Охъ, вы всегда идете и всегда разсказываете, — застоналъ больной:- и все набатъ, все набатъ бьете!

Дальнѣйшаго разговора я уже не слыхалъ, выбравшись съ моею спутницею на улицу.

— И зачѣмъ онъ ее принимаетъ, зачѣмъ принимаетъ! — въ сильномъ волненіи заговорила моя спутница сладкимъ и опечаленнымъ голосомъ. — Старая дѣва, сплетница первѣйшая, она на весь міръ за свое собственное безобразіе, корчить изъ собя протестующую либералку и говоритъ — за десятерыхъ говорить!