Птицы в небе

Татьяна Тихонова Птицы в небе

Пролог

Сеялся холодный мелкий дождь, по пустынной улице прогремела конка. Редкие прохожие спешили, подняв воротники и спрятавшись под зонтами, или надвинув глубоко шляпы и картузы. Парень в пальто и без головного убора шагал напропалую по лужам. В доме, куда он вошёл, двери ещё не запирали. Хозяин ночлежки усмехнулся:

– Зачастили к нам, сударь. Ваша матушка опять приходила и оплатила все счета.

– Оставь, Мохов. Плохой из тебя исповедник, – сказал пришедший, протягивая деньги.

Он снял пальто и остался в мятой рубашке и мятых же, забрызганных грязью брюках. В кармашке парчового жилета с дорогой серебряной отделкой блестела краем луковица часов.

Хозяин предложил посушить пальто, кивнул на печь. Но паровой котел едва гонял тёплый пар по трубам. Было холодно и промозгло. И гость, ничего не ответив, занял свободное место, свернув пальто и подложив его под голову.

В большой комнате двухэтажные деревянные настилы заполняли всё пространство. Люди обычно здесь спали вповалку.

– Вам повезло, Дмитрий Михайлович, – хозяин огладил короткую русую бороду и изобразил улыбку на красном свекольном лице. Монеты исчезли в кармане. – Время раннее, народу мало. Ещё немного, и вам не удалось бы даже присесть. Будете ужинать?

Постоялец уже закрыл глаза, вытянув ноги в высоких кожаных сапогах и свесив их с кровати, но теперь посмотрел из темноты, из-под настила.

– У меня нет таких денег, Кузьма. Иначе не было бы меня здесь, – сказал он насмешливо и опять закрыл глаза.

– А-а! Господин Игнатьев, вы опять улеглись не на своё место! – от дверей раздался визгливый смех. Заправляя смятые деньги в подвязку чулка, женщина покачнулась. – А я вам говорила! Не слушаете вы старших, Дмитрий Михайлович, оттого все ваши беды.

– Ты много пьёшь, Лукерья, оттого твоё лицо похоже на печёное яблоко, – не открывая глаза, сказал Игнатьев. – Удивительно, как у тебя могло родиться такое чудо, как Саша.

Женщина побагровела.

– А-а, – протянула она, прищурившись, – тебе приглянулась моя Сашенька!

– Не мешай отдыхать человеку, Лушка, – бросил Мохов и встал между ней и постояльцем, – господин Игнатьев оплатил место, а кто на нём будет дрыхнуть, нравится ему твоя дочурка или какая другая девка, мне всё равно.

– Девка?! Моя Саша – девка?! – завизжала Лушка, попытавшись вцепиться в физиономию Мохова, промазала и тут же получила от него затрещину.

Лушка или Лукерья Акимова, уже и забыла, когда её звали настоящим именем. Когда-то красивая, белокожая, с еле заметными веснушками на скулах, с русыми пушистыми волосами, теперь будто потускнела, прежними остались только отчаянные синие глаза и веснушки.

Весёлая и крикливая она любила выпить, никогда не унывала, или этого никто не видел. Ночью скребла полы в ночлежке, днём мыла посуду и помогала на кухне. Вечером Мохов закрывал глаза на то, что она обчистила карманы какому-нибудь мастеровому, и потом тот шарил по карманам и не знал, чем расплатиться. Мохов выталкивал его на улицу, наваляв крепко по шее.

Себе Лушка брала только пятую часть ворованного, остальное отдавала хозяину. А недавно Мохов, взяв старшую дочь к себе на работу, разрешил вдруг оставлять четверть. Утром измотанная, протрезвевшая и злая Лукерья плелась в лавку за съестным и кульком карамели, а потом отправлялась в свою конуру.

Дочерей она любила, но виду не подавала. Старшей Саше в запале частенько обещалось «дровиной по хребту». Та лишь смотрела на мать исподлобья, и Лукерья усмехалась, чувствуя отпор, думая про себя – «упрямая, не своротишь, Владимир Евсееич хорошую по себе память оставил, грех жаловаться. Ох, Володечка, помотало меня, лучше тебе меня не видеть с того света». Владимир Евсеич, офицер с военного корабля из Приморска, дочь любил и имя ей дал в честь своей матери – Александры. Да сгинул потом в какой-то Новой Гвинее, подхватив лихоманку. Тогда и закрутило Лукерью, пить стала.

«Красива – в мать, взгляд насмешлив и тяжёл, – в отца», – так говорили про Сашу. Вторая, Полина, была младше Саши на девять лет, обожала сестру, побаивалась тумаков матери, весёлая и быстрая, улыбчивая, будто открытая всем ветрам, обхватит мать и потянет кружиться. Лукерья виду не покажет, по голове погладит и отпихнёт, рассмеявшись, а сама подумает: «Аж душа заходится, улыбка эта… точно сам Емеля с того света вернулся». Емельян был вором, сгинул на каторге.

Сейчас Лукерья взбесилась от слов этого «ненормального сынка Игнатьева» о дочери. Но получив оплеуху от хозяина, как-то в раз стихла, криво усмехнулась и пошла вглубь коридора. Вскинув голову, она вдруг отчаянно запела, потом выругалась и открыла дверь в кабак. Ворвались на мгновение пьяные голоса и женский визг, вслед за Лукерьей ушёл и Мохов. Стало тихо.

Игнатьев, казалось, задремал. Но его руки, демонстративно скрещенные на груди, дрожали. Челюсти были крепко сжаты, не позволяя зубам заплясать от озноба. Промокшая одежда и еле топившаяся печь не давали согреться. «Если завтра Афанасьев не продлит аренду ангара, всё будет кончено», – думал он.