Птицелов

Привели Рысь. Марвин её не узнал. Она улыбалась, хотя из-за опухшей левой части лица улыбка выглядела криво, и глаза её просветлели, в них больше не было отрешённости, которая так пугала Марвина прежде. Она беспрекословно позволила запереть себя в камере, но не села, только посмотрела на Марвина, сияя улыбкой. Её руки всё ещё были в крови.

— Мальчик, — сказала она с такой удивлённой, счастливой нежностью, что Марвин уставился на неё в немом изумлении. — Это мальчик, Марвин. Такой маленький. Я сперва даже не могла понять, что мальчик, у него отросточек такой… ох… — она прикрыла рот ладонью и глуповато хихикнула. — Я никогда не видела таких маленьких ребятишек. Вообще детей терпеть не могла. Никогда не знала, что с ними делать. У меня ни братьев, ни сестёр никогда не было… А тут… такой маленький…

— Здоров-то хоть? — спросил один из стражников.

— Не знаю. Откуда же я знаю? Боги, я думала, я там умру. Это так ужасно было, столько крови, и Артенья… герцогиня… она так… так смотрела на меня, что я… — она вдруг расплакалась. Плакала и плакала, без надрыва, просто и тихо, и никак не могла остановиться. Марвин подумал: Единый, как же хорошо, что она наконец плачет. — Она всё время спрашивала, что я делаю. Сердилась на меня и… говорила, что я ничего не умею… а я же и правда не умею. Ох, Марвин, он такой маленький, ты даже представить себе не можешь! Я никогда не думала, что у меня будут дети…

— Будут, — сказал Марвин, сам не зная зачем, и тут же понял, что это единственное, что он должен был сейчас сказать. Слёзы ещё сильнее хлынули из глаз Рыси, и он понял, что это от благодарности.

— Ну, слава богам, слава богам, — проговорил стражник. — Вот у нас и есть король, слава богам. Только, девочка, что же они опять тебя в каземат запихнули? Ты разве не должна там за дитём смотреть? Её светлости-то, небось, отдохнуть надо.

Рысь взглянула на него как-то странно. И Марвин всё понял, а ещё понял, что теперь им обоим конец.

— Она умерла, да? — спросил он еле слышно.

Рысь растерянно развела окровавленными руками. Слёзы всё текли и текли по её щекам.

— Я и так не думала, что смогу, — прошептала она. — Я же никогда раньше…

— Вот дерьмо! — сказал стражник. Его напарник сплюнул.

— Ну всё, ребята, кранты вам. А тебя, сучонка, лошадьми разорвать за то, что её светлость со свету сжила!

— Я же не…

— Заткнись! — закричал Марвин, видя, что стражник, сжимая кулаки, ступил к камере Рыси. — Не смей прикасаться к ней! Она приняла на руки твоего короля, мразь! Она дала ему жизнь!

Стражник остановился в недоумении. Другой молча посмотрел на Марвина. Потом они двинулись к нему — одновременно, и он уже знал, что сейчас будет, и почти их в этом не винил. Они были в горе и в ярости, а это единственное, что способно оправдать любой поступок. По крайней мере, для самого Марвина.

И это всё равно лучше, чем если бы они избили Рысь, подумал он, прежде чем его ударили в первый раз. Потом мыслей не было, только чувство, что на их месте он поступил бы точно так же, и ненависть — к ним и к себе.

Патрицианец был умилительно, обезоруживающе молод. Ещё даже не мужчина — да какое там, мальчишка, не больше двадцати. Хотя дело было не в возрасте — Лукаса в его годы уже никто не смел назвать мальчишкой, по крайней мере в глаза. Дело было в том, что он смотрел, он двигался как малолетний щенок, как неуклюжий подросток, ещё не успевший привыкнуть к окрепшему и наконец обретшему правильные пропорции телу. Впрочем, широкие плечи и высокий рост шли к его лицу не больше, чем белый плащ рыцаря-патрицианца.

— Святой брат…

Мальчишка вскинул на него взгляд светло-серых глаз в оперении длинных, густых, загнутых ресниц. О Единый, насмешливо подумал Лукас, да ведь ещё, почитай, год назад этого томного мальчика в приходской школе похотливо лапали его суровые, но любящие наставники. Теперь пару лет будет шарахаться от каждого, кто придвинется к нему слишком близко. Впрочем… тут что-то другое. Почему же он так напуган?

— Святой брат, вы не могли бы принять мою исповедь?

Лукас говорил тихо, очень тихо, склонив голову и глядя на свои колени. Гостиный зал постоялого двора был почти пуст, слуга хлопотал рядом со щедрым клиентом в другом конце помещения, и поблизости не было никого, кто мог бы их услышать. Мальчик чувствует себя затравленным, это Лукас понял сразу, едва вошёл и увидел его, сжавшегося в углу, и нутром почуял, что не стоит проходить мимо. Теперь он терпеливо смотрел в пол, всем своим видом демонстрируя смирение.

Патрицианец шумно сглотнул и выдавил:

— Я… н-не… не могу, простите.

Лукас покосился на него, изобразив огорчение, близкое к отчаянию. Патрицианец тут же спохватился:

— Нет-нет, вы не так поняли! Я бы с радостью, но не имею на то духовного права. Я ещё не принял сан.

Лукас молча смотрел на него, зная, что на его лице отображается широкая гамма эмоций, родственных с горем и разочарованием, и дал юному патрицианцу возможность не спеша насладиться спектаклем. Потом тяжело вздохнул и уткнулся взглядом в свои ладони.