Птицелов

Он опасался, что Ив не разобрала последних слов — но она разобрала. Ещё мгновение Ив стояла неподвижно, потом перед мутнеющим взглядом Марвина мелькнуло светлое пятно — это она метнулась в сторону. И снова он ощутил её ладонь под своим затылком, и опять это было прикосновение матери… его матери, которой он почти не помнил. Сквозь наползающую пелену беспамятства Марвин слышал, как она уговаривает его что-то проглотить. Горло ему свело судорогой, он уже едва мог дышать, но постарался сделать то, о чём она его просила. Да, просила… Она не хотела его смерти. Так же, как он не захотел убивать Рысь: потому, что у него было к ней множество вопросов…

Он всё-таки потерял сознание, хотя и знал, что за этим последует сон, а не смерть. И, засыпая, чувствовал ладони Ив на своих щеках — и ещё странное ощущение, будто всё это уже было с ним прежде.

Когда Лукас вернулся в особняк Наворнов, Селест командовала слугами, счищавшими с крыши снег. Она стояла на кухонном табурете посреди двора, почти у самых ворот, запрокинув голову, чтобы видеть происходящее наверху, и отдавала распоряжения зычным криком, подгоняя слуг выражениями столь крепкими, что Лукас приостановился, заслушавшись. Не то чтобы он никогда не слышал площадной брани из уст благородных месстрес, и не то чтобы это каждый раз приводило его в буйный восторг, но в этот миг он увидел в Селест служанку в грубом платье с глубоким вырезом, подававшую ужин ему и Дереку. И он понял, что именно такой она нравится ему сильнее всего.

И ещё он понял, что она действительно очень опасна.

— Рутгер, мать твою перемать, на кого ты этот сугроб оставил?! Левее! Левее, едрить твою!.. Да что ты делаешь, дармоед?! На задний двор сбрасывай!

— Вижу, вы тут даром времени не теряете, — проговорил Лукас, оказавшись за её спиной.

Он ждал, что Селест картинно пошатнётся и рухнет с табурета прямо в его объятия, но она только свирепо обернулась на него. День выдался холодный, и она обмотала голову шерстяной шалью. Её щёки алели от мороза. Воистину, со спины никто не признал бы в ней высокородную месстрес.

— Вы явились. Как же я польщена. Паттерик! — закричала она снова. — А ну-ка назад! Ты что, думаешь, я совсем слепая?! Это всё вы виноваты, — заявила она, повернувшись к Лукасу.

— И в чём же я виноват? — обречённо поинтересовался он.

— В том, что я стою тут уже битый час и ору на слуг, словно базарная баба!

— Полагаю, на их месте должен быть я?

— Прекратите уже меня оскорблять, сэйр Лукас, мне и так довольно. Я никогда не опущусь до крика на своего любовника. Рутгер! Хватит уже там, переходи к мансарде! Осторожнее с сосульками, вниз поглядывай! Если за ними не смотреть, они снег кидают прямо на головы всем, кто шляется по двору, — раздражённо добавила она.

— Разве следить за этим не обязан ваш управляющий?

— Обязан. Только я его вчера выгнала.

— За что?

— Ни за что. Просто так. Я была на вас зла, мне требовалось выпустить пар. Я же говорю, вы виноваты.

— А, ну тогда, конечно, виноват, — согласился Лукас и добавил: — А почему бы вам не повыгонять и этих ротозеев, месстрес? Я вижу, вы всё ещё гневаетесь…

— Блестящая идея, мессер. А кто тогда будет чистить крышу? — бросила Селест, плотнее запахивая шаль. Она чуть покачнулась на табурете, переступила ногами в меховых сапожках, и Лукас подставил ей руку. Селест оперлась на его плечо, но падать не стала и снова посмотрела вверх.

— Мы с вами, конечно. В качестве епитимьи за прелюбодеяние. Думаю, преподобный Дерек одобрил бы наше рвение. Что скажете?

Она только фыркнула, показывая своё отношение к его шуточкам — вернее, показывая, что воспринимает сказанное как шутку. И Лукас снова подумал, что недооценил её. Она и впрямь знала о нём всё — Ледоруб её раздери, как выяснилось, она знала даже про Ив. Ладонь Селест на плече Лукаса была будто пёрышко, и он прикрыл глаза, вспоминая, как Ив опиралась на него, пока они, хохоча, скользили по заледенелой черепице. Лукас упёр свою лопату в край крыши, ухватился за неё, как за опору, и только тогда притянул Ив к себе. И там, на краю крыши крестьянского дома, нависнув над двадцатью футами пустоты, под полные ужаса вопли старого Уифри, которому парочка юных идиотов помогала разгребать снег, Лукас впервые поцеловал её. Ему было девятнадцать, ей — семнадцать, он думал, что она крестьянка, она считала его безродным бродягой, и у обоих были обветрены губы. С тех пор прошло восемнадцать лет, и за это время Лукас научился забывать, но это было то немногое, что ему хотелось помнить. Отчасти и потому, что они оба тогда притворялись не тем, кем были на самом деле, и делали вид, будто верят друг другу. Потому это воспоминание вполне можно было считать безобидной фантазией, не более.