Птица не упадет

Дыхание Марка вырывалось с хрипом, словно по наждаку. Буря повернула голову и прижалась ртом к его рту, изогнувшись всем телом и подняв его нижнюю часть, так что шелковое белье осталось у Марка в руках.

Ее тело восковой раздвоенной вилкой поднималось из яркой юбки, как стебель удивительной экзотической орхидеи; его плавное совершенство нарушало лишь единственное углубление в центре живота, а под ним взрыв поразительно темных волос, глубокий клин, который менял форму, когда она расслаблялась медленными сладострастными движениями.

— О Марк! — выдохнула она. — О Марк, это невыносимо!

Гнев ее испарился, она стала мягкой, она задыхалась, медленно оплетая его, теплая, мягкая, любящая, но звук ее голоса неожиданно вернул его к реальности. Он понял, что предает доверие Шона Кортни, пользуется своим привилегированным положением, и отодвинулся, пораженный собственным предательством.

— Я сошел с ума, — с ужасом сказал он и попытался откатиться от нее. Буря откликнулась мгновенно, точно львица, у которой что-то отбирают, обнаружив невероятную способность за долю секунды переходить от мурлычущей мягкости к опасной ярости.

Открытой ладонью она ударила Марка по лицу, так что у него перед глазами закрутились огненные круги, и закричала:

— Да что ты за мужчина?

Она попыталась снова ударить его, но он был начеку и придавил ее грудью к траве.

— Ты ничтожество и всегда будешь ничтожеством, потому что у тебя нет ни сил, ни мужества на большее! — кричала она, и эти слова были в тысячу раз хуже удара. Он тоже рассердился и крикнул в ответ:

— Черт тебя побери! Как ты смеешь так говорить!

— Я-то смею, а ты нет! — Но она перестала орать, когда поняла, что происходит, и сказала совсем другим голосом: — Иди.

Изогнувшись всем телом, она прижала его к себе, обхватила и проговорила низким, хриплым торжествующим голосом: — О, Марк, дорогой Марк!

* * *

Шон Кортни сидел на лошади, чуть сутулясь: удобная, привычная посадка африканского всадника. Длинные ноги в стременах он вытянул вперед, сам отодвинулся назад, хлыст свисал с левой руки, а повод лежал на луке седла.

Его хорошо обученный гунтер терпеливо стоял в тени дерева, распределив тяжесть на три ноги, а четвертую поджав для отдыха; вытянув шею, он тянулся к сладкой свежей траве, которой поросли верхние склоны откоса; зубы лошади скрипели, когда она набирала полный рот.

Шон смотрел на расстилающиеся внизу леса и травянистые равнины, понимая, насколько все изменилось с тех пор, как он озорным босоногим мальчишкой бегал здесь с охотничьими собаками и метательными дубинками.

В четырех или пяти милях отсюда, почти под самой защитной стеной откоса, расположен Тенис-крааль, где на старой медной кровати он появился на свет — он и его брат-близнец Гарри; они родились утром жаркого летнего дня, и эти двойные роды убили его мать, которой он никогда не знал. Гаррик по-прежнему живет здесь; он наконец обрел горделивый покой среди своих книг и рукописей. Шон сочувственно и ласково улыбнулся, все еще ощущая старую вину: кем бы мог стать его брат, если бы он, Шон, неосторожным выстрелом не лишил его ноги?

Он отогнал эту мысль и повернулся, оглядывая собственные владения.

Тысячи и тысячи акров, которые он засадил; они легли в основу его состояния. Отсюда ему были видны лесопильные фабрики и дровяные склады вдоль железной дороги до самого города, и Шон в который раз почувствовал приятное тепло: жизнь прожита не зря, он многого достиг и достойно вознагражден. Шон улыбнулся, закурил длинную черную сигару, чиркнув спичкой по сапогу, и удобнее расположился на лошади.

Он еще немного насладился редкими мгновениями довольства собой, как будто оттягивал неизбежные размышления о многочисленных сложных проблемах.

Потом его взгляд прошелся по крышам Ледибурга и остановился на новом нескладном строении из стали и оцинкованного железа, в сравнении с которым другие здания долины, даже массивный четырехэтажный прямоугольник Ледибургского фермерского банка, казались карликами.

Сахарный завод походил на какого-то языческого идола, уродливого и коварного; он высился на краю новых сахарных плантаций, которые уходили вдаль, за границы видимости, покрывали пологие холмы волнующейся зеленью, которая на ветру напоминала океанскую зыбь; все это растет, чтобы кормить вечно голодное сооружение.

На лице Шона, на переносице, между глазами, появились морщины. Если он считает свою землю тысячами акров, человек, который когда-то был его сыном, считает ее десятками тысяч.

Лошадь почувствовала перемену его настроения и, кивая головой и переступая с ноги на ногу, подобралась, готовая к бегу.

— Спокойней, мальчик, — проворчал Шон, положив руку коню на плечо.

Он ждал этого человека, явившись на встречу раньше времени. Ему хотелось прийти первым, раньше, чем тот, другой. Старая уловка — заставить человека почувствовать, что он нарушил уговор; сам же он, ожидая, мог упорядочить мысли и изучить приближающегося противника.