Птица и меч

Я не могла успокоить беднягу так, как утешает ребенка мать: звуки человеческого голоса редко приятны животному, если только это не ваш любимый питомец или верный конь. Птица, с которой свела меня судьба, несомненно, была дикой. Завидев чужака, она вскинула блестящую белую голову и вперила в меня отчаянный взгляд черных глаз. Крылья затрепетали, но у нее не хватило бы сил даже приподняться, не то что взлететь.

Это был орел — великолепное творение природы, которое люди видят только издали, если видят вообще. Я невольно залюбовалась его царственной белой головой и гладкими черными перьями, обагренными на самых концах, однако не посмела их тронуть. Из страха не за себя — за него. Мое прикосновение наверняка вспугнуло бы орла и побудило его к бесполезному побегу, лишь причинив новую боль. Поэтому я присела на корточки и принялась рассматривать свою находку, раздумывая, как могу облегчить его страдания.

Медленно, очень медленно я протянула руку и коснулась кончиков ближайшего крыла. Затем, закрыв глаза, подтолкнула к орлу слово — беззвучный сгусток энергии, заключенный в мысль. Именно так животные делились со мной своей сутью, и теперь я попробовала сделать то же самое, но в обратную сторону.

Безопасно, — безмолвно сказала я орлу. — Безопасно.

Крыло у меня под пальцами перестало дрожать. Я открыла глаза и благодарно посмотрела на птицу. Безопасно, — пообещала я снова. Орел больше не пытался улететь, но взгляд черных глаз оставался прикованным к моему лицу, а вздохи становились все короче. Он умирал. Стрела вошла в грудь слишком глубоко; если я попытаюсь ее вытащить, то просто убью его на месте. Сейчас меня больше волновала боль, которая явно сводила орла с ума, и то, что ночные хищники могут поужинать им еще заживо. К тому же меня беспокоила стрела. Куда исчез охотник?

Я напрягла все чувства и что было сил вслушалась в ночь — в шелест деревьев, в шорох ветра, в перешептывание лесных существ. Я не ощущала ни страха, ни опасности и, как ни старалась, не почуяла погони или приближения человеческой мысли. Возможно, прежде чем упасть на поляну, орел пролетел какое-то расстояние, спасаясь от стрелка?

Свет. Я почувствовала, как над птицей воспарило невесомое слово. Свет. Я задумалась, тоскует ли он по свету дня, обвиняя в своей гибели ночь, или же видит недоступное мне сияние, которое манит его в другие, вечные небеса?

Свет. Что ж, это я могу ему дать. Побыть здесь до рассвета — если он проживет так долго — и защитить от хищников, пока его душа не расстанется с телом. Я перенесла ладонь на шелковистую грудь орла, вложив в это легчайшее касание самое мощное намерение, на какое только была способна.

Облегчение, — сказала я ему. — Покой. Мир. Отдых. Конечно, слова не могли его излечить — лишь немного утешить боль; в конце концов, я не обладала даром Целителя. Однако я со всей возможной страстью пожелала ему выздоровления. Это существо было так прекрасно, и мне меньше всего хотелось стать свидетелем его смерти.

Разумеется, Буджуни будет меня искать — ворчать, стонать и хныкать по поводу своих стертых ног и шишковатых коленок, — но все равно придет, потому что любит меня и будет волноваться, если я вскоре не вернусь. В детстве отец привязывал меня к нему — в прямом смысле, как шкодливую собаку. Дома за меня так боялись, что ни на минуту не оставляли без охраны. В этом и заключалась работа Буджуни — следить, чтобы со мной ничего не случилось. В то время мы были примерно одного роста и казались со стороны двумя детьми, наказанными за непослушание. Буджуни ненавидел свою роль конвоира даже больше меня. Но ему, по крайней мере, платили за неудобства и унижения. Мое унижение никого не интересовало.

Буджуни был троллем и напоминал скорее обезьяну, чем взрослого человека: широкий плоский нос, кустистая борода, густые кудри, которые начинались чуть ли не над глазами, а затем спускались на спину. Росту в нем был какой-то метр с четвертью, однако он носил обычную одежду, ходил на двух ногах и был так же разумен, как и любой человек, хоть и не желал иметь с людьми ничего общего.

Я давно переросла поводок и самого Буджуни, но он по-прежнему оставался моим защитником. Меня нельзя было удержать в клетке, несмотря на все старания отца. Пожалуй, если бы его опека проистекала из любви, мне было бы легче с ней смириться. Но ее корни таились в чувстве самосохранения и страха. С тех пор как умерла мама, наша взаимная неприязнь становилась только глубже.

Я еле слышно вздохнула, и орел тут же вскинул на меня глаза. Свет, — снова раздалось у меня в мыслях. Жадно. Вопросительно. Скоро, — пообещала я, невесомыми движениями поглаживая перья на изящной голове. Конечно, я лгала. Он не увидит света. От зари нас отделяли долгие часы. Но я все равно останусь, и пусть Буджуни ворчит сколько ему вздумается. Нос у него был не хуже, чем у отцовских гончих. Он без труда отыщет меня, если захочет.