Птичий полет

Понятно, что это было не один раз, так как семьдесят рублей растаяли, как снег на весеннем солнце, даже не доехав до госстраха. Птиц вновь встретил Жоржика, и Жоржик вновь был страшно недоволен тем, что «жигули» все еще не застрахованы. Но, видимо, это недовольство Жоржику очень нравилось, и Петерис Птиц, хотя и не застраховал машину, смог купить для своего белоснежного лебедя новые колеса и обзавестись красивым маленьким рулем, который бывает только у королей ралли. Новые колеса и красивый руль давали Петерису Птицу право гордиться тем, что он выделяется среди других «жигулевцев», так что он мог летать совсем по-королевски, потому что только королевский выезд на «жигулях» дает непередаваемое ощущение свободы, когда ни с чем можно не считаться. За какой-нибудь час отмахал уже сто километров, расстояние меньше ста километров можно и в расчет не принимать, а на расписание автобусов, поездов и даже самолетов можно просто плевать.

Петерис Птиц никогда еще не чувствовал себя так свободно и раскованно, как сейчас, летя к своему белоснежному лебедю, ощущая свистящий вокруг ветер, плавал в воздухе, как в парном молоке, хмелея, как от старого, ароматного вина, даже забыв, что он все же человек с нормальным, присущим человеку весом и что существует еще и земное притяжение.

И вдруг эта раскованность кончилась резким рывком, так как на третьем этаже окно было открыто, как и на двадцать шестом, а в открытом окне стояла взлохмаченная блондинка и вновь курила, окутанная никотинным облаком. Петерису Птицу показалось, что его полет прекратился, какая-то странная, могучая сила удерживает его между небом и землей возле открытого окна на третьем этаже.

Блондинка с растрепанными волосами и в измятом, словно она прямо из постели, платье, молча и испуганно смотрела на него.

«Что ты делаешь?» — как будто вопрошал ее взгляд.

— Я прыгнул с двадцать шестого этажа! — крикнул Петерис Птиц, борясь с ветром, воздушными потоками и силой земного тяготения.

— Ты это сделал потому, что пригласил меня к себе наверх, а я не поехала? — крикнула она так же отчаянно. — Только поэтому? — переспросила она, и ветер уложил ее волосы в красивом порядке, складки на платье разгладились, а лицо вдруг стало ужасно красивым, исполнясь удивительного доверия.

— Да, именно поэтому, — соврал Петерис Птиц последний раз в своей жизни, потому что даже в этот миг он не мог признаться, что выпрыгнул лишь потому, что у него всегда не хватало семидесяти рублей, чтобы застраховать машину. Но рассказ об этом занял бы много времени, а он уж не мог сопротивляться силе земного притяжения, ибо полет приближался к концу.

Но изумительно красивая и исполненная бесконечного доверия блондинка высунулась в окно и крикнула ему вслед:

— Петерис Птиц! Послушай, Птиц! Я же ходила непричесанная, вся измятая и курила одну сигарету за другой только из-за тебя! Чтобы ты хоть раз взглянул на меня! Ведь я же люблю тебя, только тебя! Какой ты странный! Я только собралась поехать на лифте к тебе, а ты вдруг выскакиваешь в окно! Если ты, Петерис Птиц, действительно птица, лети обратно!

Когда Петерису Птицу оставалось лететь всего метр до раздавленной машины, когда он уже собрался достать батистовый платок, чтобы тщательно протереть номер государственной автоинспекции, что он привык делать перед тем, как сесть в своего лебедя и начать очередной полет, Петерис Птиц заметил вдруг, что у этого ВАЗ-21011 совсем другой номер. Его белоснежный лебедь стоял у обочины без малейшей царапины, без единой пылинки, а самосвал совершил наезд хоть и на похожий, но совсем на другой ВАЗ-21011.

Эту только что раздавленную машину владелец ее обычно именовал своей драгоценной утушкой. Он, очевидно, в момент аварии находился за рулем, так как на голове у него была кровь, ноги его не слушались, левая рука была размозжена, но правой он все оглаживал груду железного лома:

— Утушка моя дорогая! Как тебя разбили! Но я все равно верну тебя к жизни! Чего бы мне это ни стоило!

Петерис Птиц хотел еще собрать воедино все свои душевные силы, чтобы хоть на тысячную долю секунды взлететь вверх, как в концертном зале Домского собора, когда играли Баха, но успел только сказать:

— Лебедь мой белоснежный! Бедная ты моя, несчастная птичка!