Психолог, или ошибка доктора Левина

– А вот не знаю! – сказал важно Стокман. – Но очень важно. Очень.

Вернулись Даша с Петькой, чем-то очень недовольные.

– Извините, но мне кажется, нам пора ехать, – сказала она.

Стокман тяжело встал и сказал:

– Жалко!

Лева посмотрел на Дашу.

У нее было тяжелое лицо. Сразу как-то неприятно заныло в груди. «Зря мы выпили, – подумал он. – Не та ситуация. Да еще и повторили».

Снег неожиданно кончился.

Дорога стала более оживленной.

Населенные пункты пошли один за другим, только успевай смотреть на таблички.

* * *

«Сколько мы едем? – подумал Лева. – Часа два, наверное…» Он посмотрел на циферблат возле руля. В пять вечера они вполне могут быть в Москве.

– Лев Симонович! – вдруг сказала Даша. – Расскажите что-нибудь! А то как-то скучно стало. Вы выпили, развеселились. Поделитесь с другими вашим хорошим настроением.

– Не могу по заказу, – расстроился Лева. – Анекдотов я никаких не знаю. Историй тоже.

– Я знаю! – вдруг сказал Петька. – Шел ежик по лесу, забыл, как дышать, и умер.

Стокман истерически захохотал.

– Это мощно! Мощно! – хохотал он, пытаясь заглянуть в лицо Леве. – Детский анекдот!

Петька тоже тихо смеялся.

Лева, пытаясь поддержать настроение, сказал, глядя в зеркальце на Калинкина:

– Сереж, а знаешь, мне тоже эти люди понравились. В кафе «У Светланы».

– Это чем же? – сухо поинтересовалась Даша.

– Трудно сказать, – пожал плечами Лева. – Какую-то симпатию я к ним вдруг ощутил. Было страшно сначала, а потом стало нестрашно.

– Когда вы выпили?

– Ну конечно, когда выпил. Когда выпьешь, проявляется что-то. Как на негативе.

– И что проявилось?

– Проявилось… – задумался Лева. – А вот что-то человеческое. Выражение глаз, черты лица, ну не знаю, какой-то характер. Вот то, что у человека есть. Непонятно?

– Не очень, – пожала плечами Даша. – Обычная реакция москвича на простых людей в провинции.

– Ну да, – сказал Лева. – Типа снобизм. Да нет, Даш, я про другое говорю. Дело же не в этих ролях, нет. Просто в какой-то момент ты вдруг начинаешь человека видеть. Понимаете? Совсем иначе. Ну вот видеть его, как бы насквозь. Это не узнавание, а чувствование. Ну шестое чувство, знаете. Есть такое выражение. Не запах, не цвет, не форма, а вот все вместе. Ничего не знаю про этих людей, а чувство очень мощное. Каждый как родной. И иногда вот так видишь сразу многих людей. Это потрясающе вообще.

– А мне там совсем не понравилось, – упрямо сказала Даша. – Какие-то очень грубые они. Как столбы. Я в таких местах всегда испытываю страх. На вокзалах, в общежитиях каких-нибудь. Там пахнет всегда ужасно. Там я чувствую, что в случае чего никто не сможет меня защитить. Даже вы, Лев Симонович, – улыбнулась Даша. – Со всем вашим глубоким пониманием.

– А при чем тут я? – удивился Лева.

– Да ни при чем. К слову пришлось.

– А… Ну если к слову.

Наступило неприятное молчание.

А еще минуты через две Даша вдруг сказала:

– А еще в таких местах я испытываю страх за своего ребенка…

* * *

Страх за детей был одним из самых мучительных свойств его психики, которое он никак не мог преодолеть, как ни старался.

Он понимал, что в этом есть что-то глубоко неправильное, даже эгоистичное, но сделать с ним, с этим страхом, ничего не мог.

Как-то они возвращались из отпуска, и в последний вечер, перед поездом, съели в гостинице банку тушенки. Надо было дать детям что-то горячее, но сильно много готовить Лиза в последний вечер не хотела, просто сварила макароны и бросила туда тушенку, разогрела на сковородке. Тушенку из настоящей советской банки, толстой и страшной, они не ели уже лет пять, наверное, но еда оказалась очень вкусной, дети слопали все и попросили добавки.

А ночью, в купе, когда все уже заснули, Леву пробил страх.

Ему показалось, что у него как-то особенно сильно заурчало в животе, он проснулся в холодном поту и стал вспоминать все страшные рассказы о консервной болезни, о том, как от нее умирают люди (и уж тем более дети!), стал очень четко и ясно представлять, как советская банка противно зашипела, когда он пробил ее консервным ножом, о том, что сейчас проснутся дети и, как и он, пожалуются на резь в животе, потом боль усилится, Лиза будет всех успокаивать, смеяться над его страхами, а потом что-то почувствует сама и побледнеет, как он, теряя сознание, поплетется в купе к проводнику, будет просить остановить поезд…

Лева тихо сполз с верхней полки, натянул штаны, майку («Ты куда?» – сонно спросила Лиза), зачем-то вышел в коридор и начал прислушиваться к себе.

Живот по-прежнему бурчал, но равномерно, без всплесков и, самое главное, без рези.

Страх перед отравленными консервами мучил Леву давно, хотя, как и всякий советский человек, он исправно их жрал, и тушенку, и шпроты, и бычки в томате, и завтрак туриста, но вот сейчас, именно сейчас, когда в купе мирно спали дети и Лиза, он стоял, обливался холодным потом и, замирая, ждал, что они начнут просыпаться от боли.