Психолог, или ошибка доктора Левина

– Как красиво, – сказал Лева.

– Это разве еще красиво, – сказала мать Александра. – Вот будет красиво, это да. Вы не сомневайтесь.

– Да мы не сомневаемся, – сказал Лева осторожно. – Вы же плохого не посоветуете.

Мать Александра улыбнулась.

Через двадцать минут они были у цели. В Шебалшине.

Это была совсем маленькая деревня, даже хутор – три двора и церковь. Церковь, стоящая в глухом лесу, была несоразмерно величественна. А рядом с церковью было кладбище и возвышалось нечто совсем удивительное – колокольня в лесах.

– Зачем колокольня? И почему церковь в лесу? Кто сюда ходит? – поинтересовался Лева у матери Александры.

– А вот сейчас вам Петя наш все расскажет, – весело сказала она. – И покажет. И фрески свои… Он же здешнюю церковь расписывает заново. Не сохранилось ничего. Сюда из райцентра городская глава приезжает, Нина Федоровна. Вот ее молитвами восстанавливают святыню.

Лева не понял, но промолчал. Они вышли из машины.

Скоро появился художник Петя с женой – толстой женщиной, но вовсе не деревенского, как отметил Лева, вида – в джинсах, полушубке и цветастом платке, накинутом на голову. Она была страшно оживлена, кудахтала над Петькой, церемонно здоровалась со всеми и одарила Леву проницательным долгим взглядом.

Мать Александра торопливо попрощалась и уехала.

Жена художника, Лена, сразу предложила перекусить с дороги, но они решили сначала пойти на экскурсию. Всей гурьбой зашли в церковь.

Лева вспомнил про фотоаппарат, достал и проверил. Сфотографировал всех на фоне церкви, а войдя в нее, левой рукой держал мыльницу, а правой – перекрестился.

«Вот сейчас и помолюсь, – вспомнил он слова матери Феоктисты. – Только фрески сфотографирую, и помолюсь».

* * *

В этой церкви было два храма – летний, наверху, и зимний – внизу. Сначала Петя повел их наверх, по лестнице, открыл дверь ключом, показал просторную, светлую, хотя и неприбранную церковь – легкую, с облупившимися старыми фресками, с ярким солнечным светом, бьющим из окон, со старыми иконами, с лавками по углам.

Здесь хотелось побыть еще, место было уж больно необычное, радостное, летних храмов Лева вообще никогда не видел, но Петя уже повел их вниз, смотреть свой новодел.

Новодел оказался чрезвычайно занятным.

– А это что? – поинтересовался Стокман, тыкая в фигуру какого-то странного дракона.

– Змий, – коротко ответил Петя, огромный, бородатый, крайне застенчивый и все же необычайно свободный в движениях, во всей повадке («Цену себе знает», – подумал Лева). – Ну, типа как дракон. Зло, короче. Которое у нас в душе. А тогда его так вот просто рисовали. Змий, и все понятно.

Змий был практически на всех фресках. Розовые, голубые фигуры святых, немного раскосых и словно удивленных, легко сочетались с горами, лесами, реками и обязательно – со змием, который летел где-то в отдалении.

– Тебе нравится? – спросил Стокман у маленького Петьки. – По-моему, круто.

– Очень круто, – сказал маленький Петька, и все засмеялись.

В зимней церкви были сырые низкие потолки, холод, тусклый свет. Было понятно, что людей здесь бывает мало – только те, что приезжают на старое кладбище, объяснила Лена, водившая за руку Петьку. И еще мэр города.

– А ей зачем? – поинтересовался Лева.

– Ну как вам сказать… – задумалась она. – Тянется человек, хочет душу свою спасти. Без нее мы б тут зиму не прожили, помогла нам.

– А как же фрески? – спросил Стокман. – Тут же сырость какая. Ведь погибнут. Смотрите, какой труд… Одной краски сколько… Да и как рисовать-то, вниз головой, что ли?

– Иногда и вниз головой, – довольно засмеялся большой Петя. – Всяко бывало. И волки к нам приходили. И зайцы. Мы ж тут одни в лесу.

– Так как же фрески? – повторил вопрос Лева.

– Фрески-то? – очнулся от радостного забытья Петя. – А я не знаю. Лак нужен. Ну и вообще, температуру поддерживать. А то сгниют. Года за два, за три сгниют. Жалко.

Это был ответ, поразивший Леву своей легкостью.

Ему как будто не жалко было этих фресок, этих смуглолицых Петра и Павла, этой Троицы, этой чаши, этих многочисленных хвостатых змиев, этих Марий, так похожих на русалок, этого голубого и розового, этих дней и ночей, проведенных им в пустой церкви.

Он что-то сделал, и был доволен уже тем, что это – сделалось. Остальное его как будто совершенно не волновало.

Лева сфотографировал фрески, они вышли, Петя запер дверь на ключ и повел их на кладбище.

– Тут это… Есть такое место… Монастырь когда-то был, как же его. Не помню. Ну, поляки приходили, и сожгли всех заживо. Вот потому и церковь тут, и колокольня. Святое, значит, место считается. Вот их могилка-то. Смотрите.

За оградкой стоял деревянный крест, и длинная надпись на церковнославянском гласила о подвиге русских людей, замученных иноверцами.

– В церкви заперлись? – спросил Лева.

– Да вроде того.

– За веру, значит, погибли, – сказал Стокман задумчиво. – Их чего, в католичество обращали, или просто?

– Да кто ж их знает, – сказал Петя и приобнял Лену. – Жили-жили, а потом сгорели. Так вот, считается теперь святое место. Сто тридцать четыре человека, монахи. Говорят, монастырь опять будут восстанавливать. А я бы не стал.

– Почему?