Психи

Что вообще было прошлой ночью и как, черт возьми, я все еще дышу? Я была уверена, что Роман прикончит меня. Я собиралась стать жевательной игрушкой для одного из его здоровенных псов или одного из его долбанутых братьев. Так какого хрена я все еще здесь? В этом нет смысла. Все, что я знаю, это то, что встретиться лицом к лицу с Романом подобным образом было самой ужасной вещью, которую я когда-либо испытывала.

Разочарование захлестывает меня, и на какую-то долю секунды я жалею, что он не убил меня. Я просто хочу, чтобы это закончилось. Я могу смириться с тем, что меня держат в этой маленькой извращенной камере пыток и водят на чертовски странные званые обеды, но в их играх я подвожу черту. У них в голове полный пиздец, а я просто недостаточно сильна, чтобы продолжать в том же духе. Я никогда не чувствовала такого уровня мучений и страха, пульсирующих в моих венах до вчерашних игр. Но что-то подсказывает мне, что они только начинают.

Я не собираюсь проходить через это.

Моя кровать скрипит, когда я поворачиваюсь лицом к грязной стене, отчаянно пытаясь заслониться от слепящего солнечного света. Если бы я была умнее, я бы впитывала каждое мгновение света, потому что, как только снова наступит тьма, я уверена, братья придут за мной.

— Не надо, — доносится из моей камеры дьявольское рычание низкого голоса Маркуса, — не отворачивайся от меня.

Громкий, полный страха вздох вырывается из меня, и я откидываюсь на кровати, прижимаясь к стене, чтобы увидеть Маркуса, стоящего в самом дальнем углу моей камеры, тени закрывают его лицо. Он прислоняется к стене, глубоко засунув руки в карманы скрестив ноги, как будто более чем готов провести часы на этом самом месте.

Мои глаза расширяются, спина напрягается от страха, и я с интересом наблюдаю за тем, как он меня рассматривает. Гнев проникает в меня, и я медленно меняю положение, приседая на кровати, готовая нанести удар, если понадобится.

Маркус ни черта не упускает. Его глаза проницательны, и хотя он не отводит от меня своего жесткого взгляда, что-то подсказывает мне, что он может прочитать каждую мою мысль и намерение, как будто они написаны на моем лице.

Мое сердце бешено колотится от страха, и я быстро понимаю, что эти три брата никогда не устанут мучить меня. Они никогда не устанут пробираться в мою камеру и наблюдать, как я боюсь за свою жизнь.

Я их игрушка. Я их дерьмовое развлечение, и выхода нет.

Они никогда не откажутся от игры, особенно когда моя реакция на их дерьмовые пытки показывает, что для них это того стоит. Если бы только я была способна не реагировать, и спокойно относиться к их дерьму, что это даже не выводило бы меня из себя. Тогда, возможно, им наскучили бы попытки, и они оставили бы меня в покое. Я сомневаюсь, что они когда-нибудь отпустят меня, поэтому мой выбор — быть настолько скучной, чтобы они вообще забыли, что я здесь, или покончить с собой быстро и тихо.

Теперь это моя жизнь. Это не просто игра, в которой мне морочат голову, это игра на выживание, и приз — мой рассудок.

Возможно, моя жизнь всегда была игрой на выживание. Я боролась задолго до того, как мой отец разграбил мой дом и продал меня этим животным. Я не упустила ни одного большого приключения в своей прежней жизни, и никто не оплакивает мое внезапное отсутствие. Но, по крайней мере, я знала, как выжить в той скудной жизни, которую я создала из ничего, не высовываясь и надрывая задницу. Но здесь? Откуда мне знать, как жить в таком мире, как этот? Я едва дышу.

Маркус отталкивается от стены и шагает ко мне, как лев, выслеживающий свою добычу, пока его голени не упираются в край моего матраса. Он протягивает руку, и прежде, чем я успеваю вздрогнуть, его большой и указательный пальцы хватают меня за подбородок и заставляют посмотреть ему в глаза.

— Намного лучше, — рычит он, его тон словно ножом вонзается мне в грудь.

Гнев разливается по моему телу, и, совершенно забыв, что мой новый план атаки — притвориться, что мне надоела их чушь, я взмахиваю рукой и отталкиваю его запястье от моего подбородка.

— Не прикасайся ко мне, черт возьми, — рявкаю я, вскакивая на ноги на матрасе и смотрю ему в глаза.

Его голова наклоняется в той странной, немного ебанутой манере, из-за которой он и его братья кажутся еще более ненормальными, чем обычно, и он наблюдает, как я отрываюсь от стены и подхожу еще ближе. Я прищуриваю глаза от ярости, переполненная болезненным осознанием того, что я всегда была гребаной пленницей. Сначала моего отца, потом изолирована жизнью в моей однокомнатной квартире, а теперь у этих трех мужчин.

— Ты не имеешь права прикасаться ко мне, — рычу я, принимая ту же темноту, которая, кажется, плавает в глубине его глаз. — Ты, блядь, не имеешь права прикасаться ко мне. Это ясно? Ты свинья, гребаное животное.

Его глаза вспыхивают, и на мгновение я боюсь, что зашла слишком далеко.

— Напротив, — говорит он мне, этот глубокий медный тон отражается от стен. — Ты моя, и я могу делать все, что, черт возьми, мне заблагорассудится.