Прыжок в пустоту

Я взглянул на часы; они показали 4 ч. 42 мин. Таким образом, полет наш продолжался, не более получаса вместо двух часов, определенных предварительными вычислениями; они оказались, следовательно, очень ошибочными. И, тем не менее, мы пролетели огромное расстояние, отделяющее берег Франции от Саргассова моря; что это было именно оно — я понял сразу, по одному виду необозримого ковра водорослей, окружавшего нас со всех сторон. Кроме того об этом же можно было заключить по положению солнца на небе: оно стояло очень высоко, почти в зените, что, в соответствии с временем года, указывало на близость к тропику Рака. Вместо с этим, его положение позволяло определить местное время, а, следовательно, и долготу; ракета полетела приблизительно в четыре часа по парижскому времени, а опустилась около полудня по местному времени: опустилась раньше, чем полетела! Опередила время! Она летела быстрее, чем движется Солнце по небесному своду. Если бы она продолжала таким же образом свой полет и возвратилась в Париж с восточной стороны, то нам — ее пассажирам, показалось бы, что свод небесный вращается в обратную сторону и что мы возвратились утром того же дня, хотя полетели вечером.

Я достал инструменты и точно определил наше положение; оно оказалось: 34°25′ сев. широты и 55°10′ зап. долготы. Нанеся этот пункт на карту, я убедился лишь в том, что знал уже раньше: камера упала, действительно, в области Саргассова моря и притом почти на самой его середине.

Открытие это сразу наполнило мою душу беспросветным отчаянием: наше положение было совершенно безнадежное и рассчитывать на помощь извне было невозможно: никому не может притти в голову искать нас здесь, совершенно в стороне от намеченного направления; да и искать маленькую камеру, затерянную в этих водорослях, как иголка в стоге сена, было бы заведомо бесплодным занятием. Нас, конечно, и не станут искать; нас просто сочтут погибшими в океане; так оно и есть в действительности: мы несомненно погибли!

Я устал писать… Как глупо, что я описал все путешествие за один раз; можно было растянуть это на три дня и более; можно описать все подробнее..! А, впрочем, что мог бы я прибавить? Разве можно передать словами гнетущий ужас межпланетной бездны? А Луна — этот космический мертвец, и это ужасное ядовитое Солнце, — разве их можно описать тому, кто их не видал? И притом, не все ли равно? Что написал, то написал! Кто это сказал? Пилат, кажется? А ну его к чорту!..

17 июля. Мари несомненно умирает. Я останусь один… один, среди этой ужасной пустыни, среди этих гнусных водорослей и гнусных тварей, которые в них копошатся. Случится именно то, чего я больше всего боялся!

Но я буду писать. Это отвлекает от ужасной действительности. Вчера я целых четыре часа писал и не взглянул на несчастную Мари, не слышал кажется даже стонов, которые у нее вырываются, несмотря на все усилия сдерживаться. Вот она сидит теперь на койке и проводит ослабевшей рукой по волосам; и волосы остаются на руке — выпадают целыми пучками; скоро ничего уж не останется. Она сидит опустив голову, и глазная повязка закрывает все ее лицо. И все-таки, пока она жива, я сохраняю какую-то нелепую надежду и это меня поддерживает. А когда она умрет, что я тогда буду делать один?!

Надо писать! Итак, по порядку…

Память как будто начинает мне изменять; что я делал сейчас после спуска? Вышел из камеры на ее крышу. Огляделся. Все понял; да, сразу все понял. Об этом я уже написал.

Потом я по лесенке опять спустился в камеру. Мари уже не лежала на полу; она сидела на койке, где и сейчас сидит, и, услышав мои шаги, заговорила; в ее голосе не было прежнего раздражения, а только глубокая, безнадежная печаль.

— Он умер… Я знаю… Где мы находимся?

Я в кратких словах объяснил ей наше положение. С минуту она молчала.

— Значит надежды никакой… ни откуда..

Я попытался возразить, ободрить ее, но она сразу оборвала меня.

— Придется его похоронить… опустить в море. Вам придется это сделать одному; я не смогу помочь вам.

Вы видите?… Но я прошу вас подождать с этим, хотя один день… пока будет возможно.

Тут только я обратил внимание на ее странную неподвижность и заметил кусок коленкора, которым были завязаны ее глаза. — Что с вами? Она ничего не ответила, и я услышал только тихий плач… жалкий, безнадежный плач…

Я вспомнил, с каким криком закрыла она лицо, когда страшные лучи Солнца обожгли ее из неосторожно открытой двери. Вспомнил, как она стонала после этого, лежа на полу между штативами инструментов. Вспомнил ее дальнейшую бездеятельность и отсутствие попыток проникнуть в переднее помещение, где лежал ее отец. Вспомнил все это и понял…

Она тоже взглянула на непокрытое лицо гневного божества, и этот взгляд был для нее последним. Больше она уже ничего не увидит. По крайней, мере не увидит ужасный труп своего отца, и память о нем не будет для нее осквернена этими отвратительными останками.