Прыжок в длину

Тосковал ли Ведерников по Ирочке? Чувство его было не персональным, не относилось ни к кому конкретному. Ведерникову не хватало красоты, как вот не хватает кислорода в закупоренной комнате, выстуженной кондиционером. Иногда мелькало что-то: внезапный росистый блеск мягкого, как мармелад, асфальта; синий, морозный цвет раскаленного гравия на парковой дорожке; марево мелких, как мошки, белых цветов; сомлевшие облака, похожие на подтаявший пломбир; водяной дым и трепетная радуга над оранжевой мордой поливальной машины; загорелые женские плечи, будто покрытые драгоценным лаком, мелкий блеск застежки и цепочки на пушистом позвонке; шерстяной, собачий, прелый запах непроглядных елей, что росли за чугунной оградой с черными завитушками и золотыми кренделями, перед каким-то безликим учреждением, охраняемым сизыми, как голуби, полицейскими в форме… Много ли наберешь красоты за время тяжких прогулок, когда внимание занято самим передвижением, неодинаковым поведением тверди под правым и левым протезами, увиливанием трости? Ирочка была наделена неосознанной красотой, отличавшейся от тех преднамеренных образов, которые создаются женщинами, исходя из умственных представлений о красивом и стильном, при помощи искусственных средств. Ирочки теперь очень не хватало. При этом Ведерников нимало не беспокоился о ее реальной судьбе, не пытался представить, как она там, на Камчатке, холодным бурым летом, в дощатом поселке на десять улиц, недолеченная, при беспощадном отце.

О каком обмане она говорила, когда ее увозили на трясущейся каталке? Ведерников за все время их общения не сказал бедняжке и десятка фраз, не давал ей никаких обещаний, ни в чем ее не обнадеживал. И все-таки обман был – давний, утвердившийся, разделяемый всеми, знавшими Ведерникова. Это была история спасения, самопожертвования, она осеняла Ведерникова и Женечку общим ореолом, неотразимо привлекательным для всех не очень счастливых, пострадавших от жизни людей. Ирочка была как раз из таких. Она-то, конечно, свято верила, будто это Женечка спас Ведерникова, вытолкнул из-под колес, и Ведерников не стал ее разубеждать, хотя простое сопоставление даты несчастья и возраста участников события совершенно Женечку разоблачало. В самом деле, что бы мог поделать семилетний хлипкий пацанчик со здоровенным парнем, спортсменом, вздумай тот ни с того ни с сего скакнуть на проезжую часть? Но от перестановки мест слагаемых сумма, как ни странно, не менялась. История обладала собственным свечением – свечением человеческого благородства, и вот как раз этот свет и был ложью.

Ведерников никому не попытался рассказать, как все случилось в действительности. Ему не было никакого дела до лопоухой обезьянки, на которую выворачивали, забирая по кругу ветви и вывески, фары слепящего «хаммера». Просто настала минута, когда личная бесконечность, отделявшая Ведерникова от восьмиметрового рекорда, выразила готовность исчезнуть. При этом пацанчик все-таки сыграл необходимую роль – роль материальной метки по ту сторону черты. По ту сторону – потому что в незабываемое мгновение, когда Ведерников взлетел и пошагал по воздуху, пацанчик был уже недостижим, уже практически мертв и, однако же, сделал какое-то последнее мелкое движение: прикрыл скрюченной лапкой озаренную макушку.

А может, у Ведерникова в спорте и не было большого будущего? Необходимость в материальной метке, во всей полумистической комбинации – не выявляет ли это роковой изъян его спортивного таланта? Можно было, в конце концов, положить в прыжковую яму какой-нибудь предмет, телефон, например, или поставить банку с водой. Но как-то мировые чемпионы до и после Ведерникова обходились без вспомогательных средств. Странно, что и теперь, когда непреложно известно, что Ведерников уже не прыгнет ни разу, его так сильно беспокоит подлинность либо мнимость потерянного потенциала. И нет ответа. Что же касается Ирочки – да, она хотела быть там, где теплится благородство, погреться с какого-нибудь бока у драгоценного огонька. То, как Женечка с ней поступил, каким-то окольным, но несомненным образом открыло ей правду. Да, Ведерников – обманщик. Давно пора все переменить, перестать добиваться смысла от Женечкиной жизни и поискать его в своей.

* * *

Женечка заявился в конце сентября – весь покрытый южным курортным загаром, веселый, довольный, с ужасающим «ролексом» на волосатом запястье, наверняка поддельным. Лиде он привез в подарок короткие буски из натурального камня, похожие на розовые и зеленые карамельки, Ведерникову – длинную черную бутылку, закупоренную самодельной пробкой, с каким-то кустарным, шибающим в нос, как нашатырь, виноградным алкоголем. С Женечкой приехала новая подружка – тоже загорелая, пухленькая, вся в рыжих и коричневых родинках, аппетитная, будто булочка с изюмом. Волосы подружки были покрашены в парикмахерскую грубую желтизну, ногти на коротких, по-детски растопыренных пальчиках напоминали красные горошины, рот был намазан так вульгарно, что хотелось немедленно взять салфетку и стереть это овощное круглое пятно.