Прыжок

— Слушай, ты сейчас говоришь совсем как Джорджио. Он постоянно то же самое говорит мне, и почти такими же словами. Стефан, за те последние несколько месяцев, что он провел в тюрьме, я поняла: все наше имущество не застраховано — и автомобильная площадка, и строительные участки, и даже этот дом. Если наш дом когда-нибудь ночью вспыхнет, как свечка, то при большом везении мы едва сумеем купить квартиру с тремя спальнями на деньги, которые получим от страховок. Земля будет стоить дороже. Вряд ли на бизнес-счетах есть какие-то деньги. Мне пришлось говорить с этой задницей Пембертоном — и упрашивать его продлить нам кредит, чтобы завершить строительные работы. И тем не менее мы с Джорджио в свое время путешествовали по всему миру. Я также выяснила, что наши машины все были взяты напрокат. Джорджио потерял право собственности на них. Я же все оплатила благодаря продаже собственных драгоценностей, которые оставались в моем распоряжении. Так что, пожалуйста, Стефан, больше не говори мне, что я ничего не соображаю. Я люблю Джорджио всем сердцем и буду любить его до последнего вздоха. Но собираюсь завтра поехать к нему, чтобы попробовать все выяснить раз и навсегда…

Она неуверенно поднялась на ноги и вышла из двери кухни, на ходу обронив:

— Ты можешь отдохнуть в одной из комнат для гостей, их здесь четыре. Увидимся утром.

Стефан слушал ее удаляющиеся шаги, пока она в домашних тапочках шлепала в спальню.

Из того, что она сказала, больше всего Стефана потрясло слово «задница». За двадцать лет Стефан ни разу не слышал, чтобы Донна выговорила вслух хотя бы одно ругательство. «Она по-настоящему расстроена, это яснее ясного, в первую очередь из-за того, что все мы недооценивали ее, и больше всех — Джорджио. — Стефан зажег сигарету и поудобнее уселся в тихой кухне. — Может, для нее будет лучше, если она узнает полную правду подробнее прежде, чем все зайдет слишком далеко. Но как отреагирует Донна, если узнает, что такой человек, как Левис, сел ей на хвост?.. Мысль о Левисе безумно пугает даже меня — признался сам себе Стефан. — А что явная опасность сотворит с таким хрупким созданием, как Донна?..»

Он надеялся, что у его старшего брата припасены для нее какие-нибудь достойные ответы. Уверенность Джорджио, по мнению Стефана, была напускной, и неважно, подогревалась она точным знанием истины или наркотиками: «Ему совершенно нечего сказать жене».

Донна забралась в постель. В голове у нее стучало: «Автомобильная площадка разрушена вандалами…» Она покачала головой в ночной тьме. «Я в это не верю. Тот, кто разбил машины на площадке, имел на то причины, и эти причины как-то связаны с Джорджио. Я не могу однозначно утверждать такое, потому что у меня нет доказательств. Но так мне говорит внутреннее чутье. Я так многое узнала в последние несколько месяцев, и теперь мне предстоит встретиться лицом к лицу с Джорджио, обладая определенными сведениями. Или, скорее всего, столкнуться с тем, чего я еще не знаю. И не ведаю, во что это может вылиться. Но я уверена в одном: завтра непременно выяснится точно, что на самом деле происходит. Джорджио должен открыть мне истину!

И, что еще более важно, я обязана узнать всю правду».

Она все еще не спала, когда первые лучи света проникли в окна ее спальни.

Глава 9

Обстановка в тюрьме уже начала действовать на Джорджио. Порой он спрашивал себя: а если бы не присутствие Левиса, как бы он переносил заключение? Легче было бы ему? Многие из осужденных находили здесь себе приятелей, таких же грубых людей, как они сами. И если жена заключенного присылала ему письмецо, то всегда находились люди, которые могли посоветовать ему, что писать в ответ.

К примеру, слух о молодом заключенном, которому, скажем, дали десять лет и который страшно переживает это, уже на следующий день разносился среди узников. Чаще всего именно безысходность положения переносилась тяжелее прочего. Неприятно, и весьма, было то, что заключенных запирали в камерах каждый вечер в половине восьмого: даже десятилетнему ребенку позволено вечером свободно смотреть телевизор или писать письмо, читать книгу или выйти в сад, на свежий воздух. На людей, которые сидели в многоместных камерах, это ограничение действовало менее болезненно, потому что они могли болтать между собой. Иное дело — тот, кто заперт в маленьком пространстве одной камеры, да еще с человеком, к которому он испытывает физическое отвращение. Помимо взаимных оскорблений и возможных увечий, сюда еще следует добавить необходимость делить с ним на двоих один туалет. Таким образом, не оставалось ничего своего, ничего тайного, даже освобождать кишечник приходилось перед аудиторией.