Проза и эссе (основное собрание)

В поэзии, как и везде, духовное превосходство всегда оспаривается на физическом уровне. Невольно возникает мысль, что именно разрыв с символистами (тут не обошлось без их антисемитизма) содержал ростки будущего Мандельштама. Я имею в виду не столько глумление Георгия Иванова над стихотворением Мандельштама в 1917 году, чему затем вторили официальные гонения тридцатых, сколько растущее разобщение Мандельштама с любыми формами массового производства, особенно языкового и психологического. Результатом был эффект, при котором чем яснее голос, тем резче диссонанс. Нет хора, которому бы это понравилось, и эстетическая обособленность приобретает физические параметры. Как только человек создает собственный мир, он становится инородным телом, в которое метят все законы: тяготения, сжатия, отторжения, уничтожения.

Мир Мандельштама был достаточно велик, чтобы навлечь их все. Я не думаю, что, избери Россия другой исторический путь, его судьба уж так бы изменилась. Его мир был слишком автономен, чтобы раствориться. Кроме того, Россия пошла путем, которым пошла, и для Мандельштама, чье поэтическое развитие было стремительным само по себе, это направление могло означать только одно — ошеломительное ускорение. Это ускорение повлияло прежде всего на характер его стиха. Его величественное, задумчивое цезурированное течение сменилось быстрым, резким, бормочущим движением. Мандельштаму сделалась свойственна поэзия высокой скорости и оголенных нервов, иногда загадочная, с многочисленными перепрыгиваниями через самоочевидное, поэзия как бы с усеченным синтаксисом. И все же на этом пути она стала подобной песне не барда, а птицы с пронзительными непредсказуемыми переливами и тонами, чем-то наподобие тремоло щегла.

И как птица эта, он оказался мишенью для любого вида камней, щедро швыряемых в него Отчизной. Не то чтобы Мандельштам возражал против происходивших в России политических изменений. Его чувство меры и ирония были достаточными для признания эпического характера всего происходящего. Кроме того, он был язычески жизнерадостным человеком, и, с другой стороны, ноющие интонации были полностью узурпированы символистами. К тому же с начала века воздух полнился досужими разговорами о переделе мира, так что с приходом революции почти все приняли случившееся за желанное. Ответ Мандельштама был, возможно, единственной трезвой реакцией на события, которые потрясли мир и вскружили премного светлых голов:

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.

(Из «Сумерек свободы»)

Но камни уже летели, и птица тоже. Их взаимные траектории исчерпывающе описаны в воспоминаниях вдовы поэта, и они заняли два тома. Эти книги не только введение в его поэзию, хотя и введение тоже. Но каждый поэт, сколько бы он ни писал, передает в своем стихе, выражаясь физически или статистически, самое большее — одну десятую собственной жизненной реальности. Остальное обычно окутано тьмой. Если какие свидетельства современников и сохраняются, они содержат зияющие пробелы, не говоря об иных углах зрения, искажающих предмет.

Воспоминания вдовы Осипа Мандельштама посвящены именно этому, этим девяти десятым. Они рассеивают тьму, восполняют пробелы, устраняют искажения. Суммарный результат близок к воскрешению, с той только разницей, что все, погубившее этого человека, пережившее его и продолжающее существовать и приобретать популярность, также перевоплотилось, разыгравшись вновь на этих страницах. Вследствие смертоносной силы материала вдова поэта воссоздает эти составные части с осторожностью, с какой обезвреживают бомбу. Благодаря такой аккуратности и оттого, что его поэзией, самим актом его смерти и качеством его жизни была создана великая проза, можно тотчас понять — даже не зная ни одной строчки Мандельштама, — что на этих страницах вспоминают о действительно большом поэте: ввиду количества и силы зла, направленного против него.

И все же важно отметить, что отношение Мандельштама к новой исторической ситуации вовсе не было однозначно враждебным. В целом он рассматривают ее как более жестокую форму жизненной реальности, как качественно новый вызов. От романтиков осталось представление о поэте, бросающем перчатку тирану. Если когда-то и было такое время, то сегодня подобный образ действия — полный вздор: тираны уже давно сделались недосягаемы для тет-а-тет такого рода. Дистанция между нами и нашими властителями может быть сокращена только последними, что случается редко. Поэт попадает в беду по причине своего языкового и, следовательно, психологического превосходства — чаще, чем из-за политических убеждений. Песнь есть форма языкового неповиновения, и ее звучание ставит под сомнение много большее, чем конкретную политическую систему: оно колеблет весь жизненный уклад. И число врагов растет пропорционально.