Провожая в Лондон...

Прохожие останавливаются и с улыбкой провожают нас глазами. Гимн постепенно сменяется бравурным маршем, и оркестр начинает немного припадать на правую ногу, акцентирует сильную долю мелодии.

А Маша пристально смотрит на меня. Я отвожу глаза.

— Это ты?.. Ты? — запнувшись, спрашивает она.

Я молчу. Я смотрю на веселую балаганную братию и думаю, что все получилось так, как я хотел. И даже лучше. Пусть Маша запомнит нас именно такими. С чем–то трудно объяснимым… Со смехом и слезами. А что до моих часов… И еще видеомагнитофона… Разве что–нибудь может стоить хотя бы двадцати минут удивления любимой…

Вот и машин дом. Оркестр начинает разворачиваться поперек улицы — одна колонна притопывая на месте, другая делая старательные шаги, — и образует живой коридор от коляски к машиному подъезду.

Я выхожу из коляски и подаю Маше руку. Опираясь на нее, Маша спускается на землю.

Она уже не смеется, а пристально смотрит на меня, какими–то совсем другими глазами. Как будто вглядываясь во что–то новое, открывшееся ей во мне. Как будто не вполне меня узнает…

Мы с ней вступаем в коридор из циркачей.

Пьеро, стоящий крайним в шеренге, вынимает руку, спрятанную за спиной, и протягивает Маше живую ромашку.

— Возвращайся, Маша! — робко просит он.

Стоящий следующим акробат тоже протягивает ей цветок.

— Возвращайся, Маша! — говорит и он.

Следующий артист тоже протягивает ромашку и тоже говорит:

— Возвращайся!

Когда мы доходим до дверей, в руках у Маши — целый букет ромашек. Мы разворачиваемся, и весь балаган машет нам руками. Потом артисты поспешно собираются, кто–то прыгает в коляску, кто–то пристраивается рядом и трогаются прочь.

Мы провожаем их глазами.

Когда облепленная со всех сторон коляска и шагающие рядом люди скрываются за углом, Маша наконец поворачивает лицо ко мне. Ее лицо мрачнеет на глазах.

— Это все ты придумал… — уже не спрашивает, а констатирует она.

— Тебе понравилось? — интересуюсь я вместо ответа.

Она хмуро смотрит мне в лицо и ничего не отвечает.

— И что ты хотел этим сказать? — спрашивает она.

— Ничего. Просто мне хотелось сделать тебе приятное.

Она пожимает плечами. Думает о чем–то… Хочет сказать что–то сердитое, но сдерживается. Опять пожимает плечами.

— Странный ты человек! — наконец говорит она. — Что ты все хочешь доказать? Это было очень мило, даже забавно — ну и что? Это не имеет никакого отношения к жизни. Потому что жизнь — очень серьезная и сложная вещь. Понимаешь?

Я неопределенно пожимаю плечами.

— Нет, не понимаешь, — выводит Маша. — Ты все пытаешься убедить меня, что жизнь — это милое представление, трогательная клоунада. Игра взрослых детей. Здесь посмеялись, здесь немного всплакнули. А жизнь жестче. И требовательней. И если ты в ней к чему–то стремишься…

— К чему стремишься? В этом весь вопрос, — вставляю я.

— Если ты стремишься к тому, чтобы занять в ней положение… Ну не знаю, стать кем–нибудь, добиться успеха… В общем, если ты чего–то от нее хочешь, то приходится жертвовать. Иначе… Иначе…

Маша замечает мою скептическую улыбку и сердито умолкает.

Вы знаете, я на нее совсем не сержусь. Я все понимаю. Конечно, если хочешь занять в жизни достойное место, нужно чем–то жертвовать. Иногда даже чем–то существенным. Маша тоже жертвует. В данном случае в основном мной. Все нормально.

В конце концов, что я от нее хочу?

— Ну что ты от меня хочешь? — как будто услышав мои мысли, спрашивает Маша. — Ну что ты от меня хочешь? Чтобы я не ехала? Да? Скажи, да?

— Нет, зачем же… — мямлю я.

— Тогда что?

Я пожимаю плечами. Я ведь и сам не знаю, чего я хочу.

На ее глазах выступают слезы.

— Ну что ты меня мучаешь? — горько говорит она. — Ты что думаешь, мне легко? Я сама целыми ночами не сплю, всю думаю, правильно ли я делаю, что еду. Что все здесь бросаю. Здесь уже все есть… Учеба, друзья. Есть ты… А что там?.. Там пустое место. И никому не нужна. И что будет через год?..

Мне становится стыдно. И жалко ее. Ведь она совсем не умеет плакать. Слезы получаются у нее скупые и сердитые. Она досадливо смахивает их со щеки тыльной стороной ладони.

Я привлекаю Машу к себе, и она, уткнувшись мне в плечо, плачет, вздрагивая всем телом.

Вы только подумайте! Она меня бросает, и я же ее должен утешать. Таковы эти женщины…

— Ты будешь меня ждать? — спрашивает Маша через некоторое время, поднимая лицо и сквозь слезы заглядывая мне в глаза.

— Буду.

— Обещаешь?

— Клянусь! — шучу я.

Она улыбается влажной улыбкой. Потом лезет в сумочку за платком.

— Ну вот… Держалась целый день… А теперь вся выдержка насмарку. А мне еще приветственный доклад переписывать… А потом обязательный прощальный визит к бабушке…

— Ну так беги, — легко говорю я.

Она смотрит на меня вопросительно.

— Беги, беги, — повторяю я. — Я все понимаю. И не обижаюсь.

Она неуверенно поворачивается, чтобы идти.

Но уже почти скрывшись за дверью, торопливо возвращается.

— Я тебя люблю! И всегда буду любить! — говорит она, целует меня и убегает.

А я стою еще некоторое время, скептически улыбаюсь. То есть я надеюсь, что улыбаюсь скептически, а улыбка, наверное, получается счастливой и глупой.