Провинциальное развлечение

Я перечитал в исследовании г-на де ла Ривельри описание удивительной сцены, имевшей место 24 ноября 1662 года, когда валленский парламент, в соединенном заседании всех палат, выслушал публичное сознание в преступлении г-на советника Сориньи. Это заседание происходило в большом зале дворца юстиции в Валлене, ныне разрушенного. Остатки дворца, постройка которого датируется царствованием Генриха IV, существуют и сейчас почти в том самом виде, какой был у них во времена президента д'Артэна и советника Сориньи. Итак, соединенный парламент собрался в большом зале, обитом тканями с королевскими лилиями. Когда судебные чиновники, в мантиях и шапочках, заняли места по чинам, советник Сориньи вдруг поднялся со своего кресла и вышел вперед на открытое место. Среди присутствующих пробежало движение любопытства. Конечно, все ожидали, что Сориньи сделает важные разоблачения, но так как содержание их не было известно, то невозможно было предвидеть их значительность; поэтому собравшиеся испытали немалое изумление, когда увидели, что Сориньи опустился на колени на каменные плиты и, ударяя себя в грудь, начал каяться в своем преступлении. При первых словах несчастного шепот ужаса, перемешанный с несколькими восклицаниями, пробежал по рядам присутствующих. Но тотчас наступило мертвое молчание, в котором раздавался один только голос преступника. В этом трагическом монологе, который никто и не помышлял прерывать, Сориньи объяснил, как у него возникла мысль об убийстве, как эта мысль была укреплена в нем пищею ненависти и зависти и как от мысли о преступлении он перешел к подготовке его, а затем приступил и к самому его совершению. Казалось, ему доставляло удовольствие подробно установить эту мрачную последовательность и не утаить от слушателей ни одной самой кровавой и самой отвратительной подробности своего ужасного преступления: он рассказал о западне, тщательно обдуманной им, которая отдала в его руки жертву; о зверском убийстве, учиненном им с самою крайнею жестокостью, о теле, с невероятной ловкостью рассеченном на куски, которые были затем зарыты в землю, внутренности же и кишки были брошены в отхожее место, а сердце мелко изрублено и сожжено. Совершив это гнусное убийство и проделав отвратительную работу мясника, Сориньи, по его признанию, в первые дни испытывал своего рода удовлетворение и покой. Сюда примешивалось еще тщеславное сознание безнаказанности, которую он считал совершенно обеспеченною, и дьявольская гордость тем, что убийством своим он как бы предупредил намерения божьи по отношению к твари человеческой! Он признавался, как легко привыкаешь жить с сознанием своего преступления и какой странный и чудовищный интерес для самого себя представляет положение, в котором ты находишься. Становишься, так сказать, центром мироздания и вкушаешь от этого какое-то утонченное наслаждение. Конечно, он познал это наслаждение и даже испытывал бы его долго и во всех подробностях, но он сделал расчет, не приняв в соображение воли Бога. Почему он однажды почувствовал, что на него нахлынул стыд, и он был охвачен угрызениями совести? Почему он вдруг почувствовал, что в нем занимается далекий свет души, мало-помалу обратившийся в ослепительное зарево? Почему, опостылевший самому себе, он оказывается вынужденным искать случая избавиться от лютых и несносных мучений, причиняемых ему его позорною тайною? И вот он пришел к мысли совершить публичное и торжественное покаяние в своем преступлении и добиваться искупления и наказания. Он требовал правосудия от судей земных перед тем, как предстать перед судьей небесным. Он торопился принести публичное покаяние правосудию, так гнусно поруганному в его собственном лице. По мере того как Сориньи говорил, глубокое и мрачное молчание нависало над собранием. Какое-то сострадание наполняло самые черствые сердца при виде этого судебного чиновника, вчера еще одного из самых высокопоставленных членов корпорации, а теперь коленопреклоненного и позорящего свой обагренный кровью пурпур, простертого на каменных плитах, презревши свою гордость. При этом зрелище иные украдкой плакали, и все были взволнованы, и волнение достигло крайней степени, когда Сориньи начал срывать с себя знаки своей должности и громким голосом потребовал у чинов охраны, чтобы они исполнили свою обязанность… И так, с цепями на руках, под конвоем четырех стражей, Сориньи покинул большой зал, причем некоторые из присутствующих не могли удержаться от выражения почтения, которое он внушал, несмотря на ужас, вызываемый его жестоким злодеянием. Этот уход совершился, впрочем, не беспрепятственно. Когда слух о происшедшем распространился за стенами дворца, у ворот образовалось некоторое скопление народа. Поведение толпы при этих обстоятельствах было злобным. Ее ненависть к суду и его преставителям вылилась в форму гиканья и неприличного смеха. Толпа не умела скрыть своей радости при зрелище судьи, давно пользовавшегося репутациею учености и суровости, вдруг ставшего преступником, которому, в свою очередь, предстоит подвергнуться осуждению за свои поступки. Приговор, присудивший Сориньи к казни через отсечение головы, был принят в Валлене с шумным одобрением. В день казни толпа, окружавшая эшафот, выкидывала самые непристойные штуки. Перед обезглавлением Сориньи подвергся пытке водою и испанским сапогом. Все это является лучшим местом книги г-на де ла Ривельри. Описывая эти изумительные сцены, он проявляет талант заправского писателя. Советник Сориньи, повторяю, преступник, очень дорогой его сердцу, преступник, сам идущий навстречу наказанию и смело кладущий свою голову на плаху, преступник, галантно избавляющий судебного чиновника от трудных розысков, а следовательно, и от опасности судебных ошибок… преступник, сознающийся в своем преступлении!