Провинциальное развлечение

– Ах, дорогой мой, – сказал он мне, показывая портрет президента д'Артэна, изображенного со всеми атрибутами своей должности и со всем налагаемым ею на него достоинством, – ах, дорогой! Что такое наша эпоха по сравнению с временем, в которое жили эти люди! Хорошее было время, и я особенно ясно сознаю это, сравнивая положение судебного чиновника наших дней с положением тогдашнего судебного чиновника. Как ни почувствовать мне разницы при сопоставлении занимающего нас дела с процессом советника Сориньи! Конечно, Сориньи был гнусным убийцею и совершил свое преступление с адскою дерзостью. Вспомните, как бедный президент д'Артэн был среда бела дня завлечен в ужасную западню. А после совершения убийства с каким дьявольским хладнокровием этот Сориньи занялся рассечением трупа! Подробности операции страшны и поистине отвратительны. Часть мяса и костей была брошена в отхожее место, другая была зарыта в навозе; внутренности тщательно вымыты и сохранены; все эти ужасы были совершены с невероятною рассудительностью, с полнейшею свободою, спокойствием и уверенностью, потому что Сориньи был выше всякого подозрения; благодаря одному факту занимания им высокой судебной должности, он был совершенно уверен в самой полной безнаказанности. Сориньи был гнусным убийцей, дорргой мой, да, гнусным убийцей, но у него была совесть, религия, принципы, и наличность всего этого привела его к потрясающей сцене сознания им своей вины, подробно описываемой мною в моей книге. Вы помните ее. Сориньи присутствовал в церкви на проповеди, произнесенной одним францисканским монахом, и слово Божье вдруг пробудило в этой запятнанной кровью душе сознание своего преступления и вместе с этим сознанием вызвало в ней угрызения совести и раскаяние. Какое удивительное зрелище представляет собою невидимая работа отвращения и омерзения к самому себе, совершившаяся в этом сердце! Затем суровое и поистине христианское решение принять и понести наказание за преступление, в котором сознался… Разве не удивительно это движение души и разве не замечательна во всех отношениях сцена сознания в преступлении? Все судебные чиновники собрались на заседание, и вдруг один из них покидает свое место, повергается ниц, кладет земной поклон, обвиняет себя в чудовищном преступлении, подставляет свои руки для цепей и умоляет, чтобы ему был вынесен самый беспощадный приговор, а когда он был вынесен, подчиняется ему с удивительным мужеством и даже радостью. Ах, какие люди, дорогой мой, какие люди жили в то время!

Г-н де ла Ривельри поднял руки к небу и продолжал:

– А теперь, где найдется преступник, который облегчил бы таким благородным и неожиданным способом задачу судей? Некогда идея и страх божественного правосудия приходили на помощь правосудию человеческому либо через вмешательство какого-нибудь чудесного и провиденциального случая, либо так, что виновный сам отдавал себя в руки правосудия. Теперь дело обстоит совсем иначе. Для установления истины прибегают к научным методам, которые претендуют все разрешить с помощью одних только механических приемов. Некогда все эти методы заменялись одним: пыткою. Ах, сударь, какое прекрасное установление! Да что я говорю: пыткою – следовало бы сказать: "пытками". Разве не существовало также нравственной пытки, создаваемой угрызениями совести и также приносившей известные результаты? Но вмешалась медицина и изобрела понятие невменяемости. Какое же невеселое и поистине бесцельное занятие вести трудное и неприятное следствие, чтобы обнаружить в результате, что убийца повиновался непреоборимому импульсу, действовал бессознательно, что он невменяем, дегенерат, больной, сумасшедший! Это отбивает у нас всякую охоту, сударь, – нет ничего хорошего в профессии, которая чаще всего сводится к произнесению приговоров как попало и, так сказать, на авось, если только, за отсутствием улик и вещественных доказательств, мы не укрываемся под сень отрицательной уверенности: преступление не могло быть совершено такими-то и такими-то лицами…